Большинство молодых людей, которых я встречал в годы своей юности, были уверены в своих ценностях. Сороковые годы не походили на семидесятые. Сегодня молодым людям свойственно ставить под вопрос общечеловеческие ценности; искать Смысл, размышлять об отношениях ко вселенной и к Богу. Учась в средней школе, я был одинок в этом поиске. Не было направляющих маяков, по которым я мог бы ориентироваться. Я даже не знал толком, что именно искал. Все, что я знал определенно, — мое стремление найти что-то, и это что-то было не тем, к чему стремились другие.
Другие уже более или менее уверенно спланировали свои жизни. Им хотелось иметь интересную работу, делать деньги, добиться успеха, жениться, осесть в Скарсдейле либо в каком-либо другом богатом сообществе, растить детей, устраивать коктейльные вечеринки и наслаждаться плодами обычной мирской жизни. Но я уже знал, что деньги меня не влекли. Я не хотел «преуспевать» материально. Меня не интересовала женитьба и создание семьи. Я достаточно хорошо знал, чего мне не нужно, но у меня не было ясного представления о том, чего же я хочу. Я порой размышлял, не является ли отсутствие у меня стремления к вещам, ценимым другими, доказательством моей внутренней неадекватности?
Неужели другие, размышлял я, уверенные в правильности своих жизненных позиций, достигли какого-то понимания, к которому я слеп? Конечно, причиной моих бед многие годы была моя изначальная неспособность принять традиционный взгляд на мир.
Теперь, когда я покинул «Кент» и был зачислен в старший класс средней школы Скарсдейла, я решил преодолеть то, что безусловно было недостатком моего характера. С началом школьного года я решил попытаться провести «большой эксперимент». Я постараюсь убедить себя в том, что мне нравится то, что нравится всем, что их ценности и стандарты совпадают с моими. Может быть, если я осознанно приму их точку зрения, я смогу, наконец, чувствовать себя в своей тарелке? Если это мне удастся, какой легкой станет моя жизнь! Я решительно настроился на это. Этот последний год в средней школе будет ознаменован гигантским шагом в «нормальность».
В качестве первого шага в «унисон с толпой» я увлекся музыкой в стиле свинга. Каждую неделю я вместе с моими братьями жадно слушал радио, чтобы узнать, какие популярные песни достойны хит-парада. Я прикинул на себя, словно фрак, сознание толпы и вскоре обнаружил, что оно мне впору. На шумных соревнованиях я начинал энергично орать вместе со всеми. Когда смеялись, я хохотал громче всех. Я назначал свидания, танцевал, стал вокалистом местного ансамбля на танцплощадке. И когда я производил весь этот шум, невероятно, но я обнаружил, что мне это нравилось и меня любили за это.
Этот учебный год начался для меня благоприятно: оба мои брата были популярны. Боба, который учился в десятом классе, любили все, включая отличников и преподавателей. Его положение не было типичным положением Большого Человека на школьном дворе, который заинтересован не столько в том, чтобы любить других, сколько в том, чтобы любили его, и старается общаться только с «правильными» людьми. Бобу искренне нравился каждый. Для него не имело значения, как относились к нему другие: свысока или с почтением. Он был их другом, и они знали это. Не в состоянии умерить тон своего голоса, он доминировал в любом сборище, но никто не был против. Каким-то образом в его присутствии каждый чувствовал себя более великодушным, более уверенным в собственной доброте.
Его жизнелюбие было безграничным. Однажды, придя домой с головокружением после игры в футбол, он обнаружил, что у него температура 40,5 градусов. Несмотря на такое состояние, он настоял на том, чтобы доиграть до конца.
Его прозвали «Бакки», по имени знаменитого игрока в бейсбол, Бакки Уолтерса. Эта кличка так и осталась за ним, но я сам никогда не называл его так: я знал его более глубокую сторону, которую он не часто открывал перед другими — утонченное восприятие музыки, внутреннюю доброту, определенное благородство характера: мне казалось, что всё это было довольно искажено оттенком фамильярности, присущей этому прозвищу.
С самого начала каждому было очевидно, что мы с Бобом очень разные натуры; кроме того, некоторые из моих одноклассников еще раньше узнали кое-что обо мне от Фила Бута, моего прежнего товарища по комнате в «Кенте». Фил тоже жил в Скарсдейле и проявил достаточное чувство ответственности перед школьным сообществом, предупредив о том, какую общественную опасность я представлял. Однако из-за уважения к Бобу, а также потому, что я был так решительно настроен скорректировать свои достойные сожаления взгляды, мне предоставили презумпцию невиновности и довольно милостиво приняли в свою среду.
Средняя школа в Скарсдейле была значительно больше, чем «Кент». Это обстоятельство позволяло подросткам с самыми разнообразными интересами счастливо смешиваться друг с другом, без того давления, которое было в «Кенте». Будучи братом Боба, я автоматически вошел в «узкий» круг; это положение я смело принял как некий вызов, в котором нуждался, чтобы с максимальным успехом завершить свой «великий эксперимент».
Я попробовал себя в футбольной команде. При моем весе в 62 килограмма я едва ли мог служить первоклассным материалом для этой игры. И все же я очень старался во время тренировок, а во время игр горячо поддерживал команду со скамейки запасных. К несчастью для моих грез о славе, я был полузащитником, как и капитан команды Чарли Рензенхауз. Возможности для участия в игре были редкими. Лишь один раз меня позвали на поле в процессе игры, когда Рензенхауз получил травму.
— Уолтерс! — заорал тренер Буханен.
Мой шанс?
— Да, сэр! — воскликнул я, с великой готовностью вскочив на ноги.
— Уолтерс, иди туда и помоги Рензенхаузу покинуть поле!
На беговой дорожке у меня получалось лучше. В «Кенте» у нас не было команды по бегу, поэтому я был незнаком с техникой старта, но быстро бегал, и мне удалось достойно реабилитироваться. С первого забега я пробежал дистанцию 100 ярдов
Из уроков моим любимым был английский язык. Наша учительница по английскому языку, Люсиль Хук, обожала свой предмет, любила своих учеников и, очевидно, от всего сердца хотела поделиться с нами тем, что знала. Она была нам не только преподавателем, но и другом. При ее поддержке я писал короткие рассказы и стихи, которые публиковались в школьном журнале. Они были несовершенны, но достаточно хороши для того, чтобы, по крайней мере, завоевать мне репутацию многообещающего таланта и раздуть мою решимость стать писателем.
Среди учеников в классе французского языка была девочка по имени Рут. Позже она, по общему мнению, стала первой красавицей выпускного класса. Я часто назначал ей свидания и был очарован ею, как это случается с любым мальчиком, встречающимся со своей первой в жизни подружкой. Но на этом романтическом пути были ухабы.
Папа, чтобы не избаловать нас, выдавал нам только по пятьдесят центов в неделю. Мне приходилось копить две недели, чтобы сводить Рут в кино, при этом нам приходилось обычно идти пешком несколько миль до Уайт-Плейнса
Что еще хуже, когда дело касалось такого глубоко личного предмета, как любовь, я не мог изображать того экстравертного блефа, который достаточно хорошо меня поддерживал в других сферах моей жизни. Мне приходило в голову то, что я не был внешне привлекательным и что у меня, в сущности, не было ничего по-настоящему стоящего, чтобы предложить другим. Я сомневался в собственной ценности и поэтому остерегался доверять чувствам ко мне другого человека. Когда другой мальчик, рослый, вечно отпускающий шутки, популярная футбольная звезда, стал ухаживать за Рут, у меня не нашлось самоуверенности для соперничества. В такой ситуации я бы не мог соревноваться с ним, даже если бы был переполнен самоуверенностью, поскольку никогда не рассматривал любовь в свете навязывания себя и завоевания.
Я находил удовольствие в пении. Мистер Хаббард, руководитель нашего хора, старался убедить меня сделать пение своей профессией. «В твоем голосе звенят деньги», — настаивал он, не сознавая, что деньги для меня были, вероятно, самой плохой приманкой.
Когда мне было шестнадцать, отец предложил купить мне смокинг. Уже тогда я интуитивно понимал, что у меня совсем другая судьба. «Не беспокойся, папа, – сказал я. – Я бы никогда его не надел. На самом деле, я никогда не заработаю достаточно денег, чтобы платить подоходный налог». Каким бы фантастическим ни казалось это предсказание, оно должно было сбыться.
В тот год я пел в «Мессии» Генделя и играл сержанта Мэрилла в «Дворцовом страже» Джильберта и Салливана. В нашей церкви Святого Якова-младшего мы с братьями пели также партии трех мудрецов в Рождественской торжественной службе — событие, которое, к моему удивлению, по прошествии многих лет все еще помнят старожилы Скарсдейла.
Другие церемонии в церкви мало увлекали меня. Наш священник, отец Прайс, продолжал грозить нам в своих проповедях, что если мы не будем вести себя благопристойно, то очень скоро «попадем прямо в лапы нацистов».
Но меня понесло совершенно в ином направлении. Дуг Беч, друг Боба и мой друг, ввел меня в ночной клуб Ника, в деревне Гринвич, известный как постоянное место встреч энтузиастов диксиленд-джаза. Эдди Конден, Пиви Рассел и другие «великие люди» джаза играли с таким недостижимым мастерством, что я в конце концов не мог не влюбиться в джаз, хотя позже я решил, что ему не хватает сердца и он слишком умен.
Очарованный этой новой «сценой», я жадно поглощал сведения даже о мелочах жизни моих новых героев: как жена одного из джазистов обычно избивала его; как они ели в ночном клубе на противоположной стороне улицы, потому что у Ника невкусно кормили; как маленькая пожилая леди приходила в клуб субботними вечерами, занимала столик в первом ряду, восторженно аплодировала под музыку и выкрикивала, словно подросток: «Давай, давай!» Поразительно, как люди могут придавать значение таким «новостям» лишь потому, что в них фигурируют знаменитости. Но они поступали именно так. Так поступали и мы.
У Ника я впервые выпил. Из всех глупых времяпрепровождений, которым предается человечество, пьянство и курение, безусловно, стоят в начале списка. Я думаю, что немногие люди начинают пить или курить ради получаемого удовольствия. Мне кажется, что здесь превалирует желание не выглядеть странным. Во всяком случае, так было со мной. Алкоголь не казался мне отвратительным, но курение было для меня сравнимо с пыткой: все равно что привыкать есть тухлую пищу, стараясь получить при этом удовольствие.
Я хорошо помню, как первый раз учился втягивать дым. Одна девочка на вечеринке в Скарсдейле продемонстрировала мне свое искусство. С первой затяжки у меня закружилась голова, и я почти сполз на пол. Потом в духе какого-то извращенного идеализма, который был характерен для меня большую часть того года, я сказал себе твердо: «Я овладею этим, если даже оно убьет меня!» Я вряд ли сознавал, что настоящее мастерство означает, прежде всего, не уступать такой глупости. В тот вечер я преуспел в овладении искусством курения, но, к сожалению, прошло совсем немного времени, и курение овладело мной.
Самое отвратительное в пьянстве, с духовной точки зрения, состоит не во временном помрачении сознания, которое оно может вызвать, не в похмелье, которое иногда наступает после загула, и не в иллюзорном «кайфе», который человек получает, даже если пьет только слегка, а в долговременном воздействии, которое алкоголь оказывает на личность. Каким-то неуловимым образом он делает человека более приземленным; восприятие становится менее утонченным; появляется склонность глумиться над вещами, которые прежде казались святыми. Эго становится менее восприимчивым к своему окружению и более самоуверенным, даже агрессивным. Будто человек чувствует потребность крепче ухватиться за что-то, чтобы компенсировать уменьшение своих естественных сил. Такие эффекты могут наблюдаться не только во время опьянения, но и как реальные долговременные изменения личности.
Объяснение может заключаться в том, что вещи, какими бы инертными они ни казались, на самом деле действуют как носители для различных состояний сознания. Мы можем глумиться, как это случалось со мной, над «святошами» церкви, которая осуждает «зелье» как инструмент сатаны, но смех, как известно, заглушил уже много истин. Сама склонность, столь распространенная в обществах, где пьянство популярно, отпускать шутки о пьянстве наводит на мысль о подсознательном желании заглушить неодобрительный шепот совести. Ведь каждый в глубине души должен сознавать, что пьянство является осквернением истинной природы человека.
Другая «вещь», которая сильно влияет на сознание, – это музыка. Оглядываясь назад, я поражаюсь тому, как быстро благодаря своему добровольному приобщению к свинговой музыке я перенял установки, которые раньше считал совершенно чуждыми своей природе. Шли месяцы, и моей второй натурой становилось смотреть на жизнь в терминах спорта, романтики и хороших времен; смеяться с теми, кто хохотал громче всех, слоняться повсюду с самыми неугомонными, отдавать и брать, испытывая половодье волнений юношеского эго, соревнуясь более или менее бесчувственно с другими эго.
И все же в глубине моего существа жил бдительный друг, на которого не производила впечатления вся эта суета; он спрашивал меня о мотивах моего поведения, беспристрастно наблюдал за моими глупостями и с печальной укоряющей улыбкой вопрошал: «Действительно ли ты хочешь этого?» Я был достаточно честен с собой, чтобы признать, что это не так.
Постепенно во мне росло страстное желание прекратить бесполезную трату времени. Я сознавал, что в жизни можно так много узнать и в ней существует многое, к чему стоит стремиться. В конце учебного года для письменной работы по английскому языку я выбрал тему: «Различные концепции Вселенной у древних цивилизаций и особенности цивилизаций, которые повлияли на развитие этих концепций». Вопросы, которые не играли никакой роли в моем «Великом эксперименте», настойчиво повторялись: Что такое жизнь? Есть ли смысл во Вселенной? В чем цель жизни? Ответы на них едва ли можно было «просмеять» за одну ночь у Ника.
Однажды вечером мы с одноклассником заглянули в местный ресторанчик, часто наводняемый учениками средней школы. Пока мы ждали, когда освободятся места, мой товарищ начал импровизировать на тему музыки, которая играла в музыкальном автомате. Ради смеха я поддерживал его. Однако вскоре мой молчаливый внутренний «друг» спросил меня, негодуя: «Зачем это дерганье, это мотание головой вверх и вниз, подобно механической кукле, эти гримасы на лице? Не так ли проявляется пьянство?»
Мой товарищ написал впоследствии в моем ежегоднике, какое удовольствие получил он от нашего совместного «джем-сейшена». Меня же это воспоминание смутило, так как я вел себя словно игрушка ритмической истерии.
В школе Скарсдейла я узнал, что могу при желании принять участие в игре «Популярная личность Америки», и, в каком-то смысле, вышел победителем. Однако мой успех не сделал меня счастливее. Когда мне показалось, что я понял, чего хотят от жизни другие юноши, я уже не мог сказать, что меня по-прежнему привлекало такое видение жизни.
Я вновь вернулся почти на исходную позицию. Единственное, чему я научился в тот год, — это как замаскироваться и спрятать свои истинные чувства от других. Что ж, может быть, это было полезным уроком? Едва ли можно считать заслугой выставлять напоказ свои самые высокие устремления перед людьми, которые не могут оценить их по достоинству. Но это нельзя было считать движением к реализации моих устремлений. Мой следующий шаг, как я понял, должен быть направлен к достижению этой цели более разумно.