Преподобный Бернард — ученик, которого я мельком видел в комнате для интервью в церкви Голливуда, отвез Нормана и меня в Маунт-Вашингтон. По пути мы остановились на автостанции, чтобы забрать мою сумку. Первое, что бросилось мне в глаза при въезде в поместье Маунт-Вашингтон, — это высокие пальмы по обе стороны въездной аллеи, плавно колышущиеся на легком ветерке, словно в знак доброго приветствия: «Добро пожаловать!» — казалось, шептали они. «Добро пожаловать домой!»
Норман показал мне обширный участок. Затем мы подошли к двум теннисным кортам, которые, по словам Нормана, теперь используются для более спокойных, йогических форм упражнений, и тихо там постояли. В молчании мы взирали на город, простиравшийся далеко внизу.
Да, размышлял я, это и есть дом! Как же долго я скитался: Румыния, Швейцария, Англия, Америка и множество других стран, мимолетно промелькнувших между ними. Если не национальность, то мои чувства всегда ставили на мне клеймо «иностранца». Я начал сомневаться: есть ли хоть где-нибудь место, где я свой? Но теперь я внезапно понял, что действительно свой: прямо здесь, в этом ашраме; здесь с моим Гуру; здесь, с его духовной семьей! (Да, решил я счастливо, все эти люди здесь были и моей настоящей семьей.) Оглядевшись вокруг, я глубоко вдохнул покой, которым было проникнуто это святое место.
Норман стоял рядом, безмолвно разделяя мой восторг. Спустя некоторое время мы оба обернулись и посмотрели вверх, где за привлекательной лужайкой виднелось большое главное здание. Спокойное, самодостаточное, оно производило впечатление почти патрицианской доброжелательности.
— Комнаты Мастера вон те, на верхнем этаже справа от нас, — сказал Норман, указывая на ряд окон третьего этажа в восточной части здания. — А это, — он указал на комнату, выступавшую наружу над главным входом, — гостиная, где он принимает гостей.
Ученицы живут на втором этаже, — продолжал он, — а также на третьем, слева от комнат Мастера. Кроме того, в задней части есть нечто вроде пристройки на втором этаже, где живут несколько монахинь. Поскольку мы монахи, мужчинам и женщинам не разрешается общаться, и я не могу провести тебя туда. Но пойдем, я покажу тебе первый этаж. Эта часть здания более или менее общедоступна.
Он провел меня в просторный вестибюль, обставленный просто и со вкусом. Через дверь в восточной части здания мы прошли через три комнаты, превращенные в типографию. Направляясь к задней части здания, мы прошли по узкому мостику, с которого открывался вид на небольшой внутренний сад, и вошли в главный офис, где в этот воскресный день никто не работал. Отсюда, как объяснил мне Норман, книги, печатные уроки и непрерывный поток корреспонденции рассылались ученикам йоги по всему миру.
Мы вновь вошли в вестибюль с западной стороны. Здесь большие раздвижные двери открывались в капеллу, в которой мы обнаружили двух монахинь, сидевших у органа. Одна из них играла отрывки из «Мессии» Генделя, другая слушала. Они выглядели такими расслабленными и счастливыми, что я на секунду забыл о правилах и поприветствовал их. Полная достоинства и вместе с тем доброжелательная манера, в которой они ответили на мое приветствие, ни в коей мере не поощряя дальнейшего разговора, произвела на меня впечатление.
Я был впечатлен также изысканной простотой моего нового дома. Все выглядело спокойным, скромным и гармоничным. Выйдя из капеллы, я нетерпеливо обратился к Норману: «А где живут мужчины?»
— Большинство — в подвале, — ответил он лаконично.
— В подвале?! — я недоверчиво уставился на него. Потом мы оба внезапно рассмеялись. В конце концов, сказал я себе, какое это имеет значение? Если смирение — это добродетель, то все, что ему способствует, должно считаться благословением.
Мы прошли вниз в мужскую столовую, которая, как объяснил Норман, когда-то служившую кладовой. Она находилась в темном конце тусклого коридора и не имела окон. Единственным источником света в комнате была одна электрическая лампочка. В маленькой соседней комнате все монахи принимали душ, чистили зубы и мыли посуду. Еду приносили вниз три раза в день из главной кухни наверху.
— Пойдем, — сказал Норман, — я покажу тебе наши комнаты. Тебе выделили комнату рядом с моей.
Мы вышли через подвальный выход и, пройдя вниз по въездной аллее, подошли к коттеджу, живописно располагавшемуся среди раскидистых деревьев, душистых цветов и суккулентов примерно в пятнадцати метрах от главного здания. Я был очарован непритязательной простотой этого маленького флигеля. Здесь, как объяснил Норман, несколько десятков лет назад гости отеля дожидались фуникулера, идущего вниз к Мармион-Вэй. Недавно, продолжал он, улыбаясь, зал ожидания был «отремонтирован, так сказать», и разделен на две спальни. Его комната была большей из новых комнат, моя — меньшей. Меня удивило, почему нам, юным неофитам, отвели такие восхитительные помещения?
Понимание пришло минутой позже, когда мы вошли в здание. Я попытался сдержать улыбку. Здесь, в такой идиллической обстановке посреди величественных угодий нам предстала сцена, неуместно напоминавшая поспешное восстановление после бомбардировок во время войны. «Всю эту работу проделали школьники», — объяснил Норман. Рассматривая последствия, я подумал, не считали ли мальчики, что оконные створки и рамы — это отдельные проекты? Во всяком случае, створки висели под странными углами, как будто не желая иметь ничего общего с простыми рамами. Через несколько месяцев, словно желая искупить свою суровую отчужденность, они дружески приветствовали зимние ветры, чтобы те заходили и веселились.
Стены из гипсокартонных панелей были нарезаны более или менее произвольно. Они застенчиво, как мне показалось, в некоторых местах касались потолка, но зазор между ними и полом везде был не менее двух дюймов. В результате периферия превратилась в удобное темное логово для пауков и насекомых других видов.
Однако еще был пол, который представлял собой «гвоздь программы». Оказалось, что он был сделан из смеси пемзы и цемента. Это изобретение, как я узнал позже, составляло предмет гордости доктора Ллойда Кеннела, заместителя служителя нашей церкви в Сан-Диего. Доктор Кеннел хвастался, что этот его продукт «переживет Тадж-Махал», но на самом деле он уже делал все возможное для доказательства библейского изречения «Ибо прах ты»
В комнате не было никакой мебели, кроме жесткой деревянной кровати, которая, как уверял меня Норман, улучшает осанку. В маленьком шкафу не было дверцы, которая могла бы защитить одежду от вездесущей пыли. С помощью Нормана я нашел в кладовке подвала старое выброшенное одеяло. Сложенное вдвое, оно стало более или менее подходящим матрасом. Я также обнаружил старый комод на шатающихся ножках, но вполне устойчивый, если его поставить в угол. Затем я нашел маленький стол, который достойно оправдал свое назначение, когда был прислонен к стене. В качестве стула был введен в эксплуатацию ящик из-под апельсинов. А через несколько дней я наткнулся в кладовке на большой потертый ковер. Хотя он был настолько изношен, что узор был едва различим, он оказался важным дополнением, помогающим удерживать пыль с быстро разрушающегося пола. Вместо дверцы шкафа дальнейшие поиски в кладовой принесли мне лоскут монашеской одежды шириной в два фута, который я использовал для прикрытия части проема. (Теперь, по крайней мере, мне не придется видеть, как пыль оседает на моей одежде!) В центре комнаты на конце длинного потрепанного провода опасно болталась электрическая лампочка. В доме не было ванной комнаты, но была одна в главном здании, которая, однако, запиралась на ночь.
А занавески на окна мне выдали только через год
Меня больше не удивляло, почему старшие монахи предпочитали жить в подвале. Что касается меня, то я нисколько не возражал. Напротив, неустроенность моего ветхого жилища только разжигала мое воспаряющее счастье. Я был настолько в восторге от пребывания здесь, в ашраме моего Гуру, что каждое новое неудобство лишь вызывало у меня еще больше радости.
Теперь я часто смеялся. Сдерживаемые муки последних лет находили выход в новых волнах счастья. Все, к чему я всегда стремился, теперь казалось моим в моем новом образе жизни.
— Должно быть, здесь много хороших людей, — заметил я в разговоре с Норманом в день моего прибытия.
Он был изумлен: «Да они все хорошие!»
Настала моя очередь удивляться. Возможно ли, чтобы в этом мировом мешке, где все перемешалось, есть место, где каждый является хорошим? Но, видимо, Норман прав — это место должно быть таким, ведь каждый пришел сюда в поисках Бога! И разве может быть более высокая добродетель, чем желание общаться с самим Источником всех добродетелей?
Несмотря на то, что я был в восторге от своего пребывания в Маунт-Вашингтоне, мой ум донимал меня бесчисленными вопросами, многие из которых я изо дня в день задавал своим бедным собратьям по ученичеству. (Несомненно, еще одним доказательством их добродетели было неисчерпаемое терпение, с которым они мне отвечали!) Мои душа и сердце полностью преобразились, но интеллект далеко от них отставал. Реинкарнация, карма, сверхсознание, божественный экстаз, астральный мир, мастера, гуру, дыхательные упражнения, вегетарианство, здоровая пища, савикальпа- и нирвикальпа-самадхи, Сознание Христа! — оох! фух! Для меня все эти понятия были новыми и ошеломляющими: за неделю или две до этого я даже не подозревал об их существовании.
В те первые дни мне было интересно погрузиться в эти странные воды и радостно играть в них. Но меня также часто одолевали замешательство и сомнения — сомнения не в том, почему я здесь, а в каком-то загадочном пункте в учениях. Где бы я ни находился в такие моменты, я садился и пытался успокоить свой ум. Ибо знал, что ключом к настоящему пониманию является интуиция души, а не интеллект.
Наибольшую помощь в то время, помимо самого Мастера, оказал мне преподобный
Один из монахов, молодой человек с невероятным именем Даниэль Бун, был дружелюбен, разговорчив и охотно делился со мной не только учениями, полученными от Мастера, но и всем прочим, на что он натыкался за годы чтения метафизической литературы. На самом деле он страдал от того, что Мастер называл «метафизическим несварением». Я был слишком неопытен на этом пути, чтобы понять, что кажущаяся сила Буна в действительности была его величайшей слабостью. Но чем больше я размышлял над его ответами, тем больше начинал подозревать, что некоторые из них могут быть ошибочными.
— Это говорил Мастер? — пытался выяснить я у него. Только если он отвечал «да», я принимал безоговорочно то, что он мне рассказывал.
Более надежным, хотя и менее эрудированным помощником был Норман. Настоящий великан, Норман обладал почти столь же огромным сердцем, как и его тело. Сила его любви к Богу внушала мне вдохновение. Нисколько не интересуясь теоретическими аспектами пути, он понимал все с точки зрения преданности. Бог для него был просто его Божественным Другом. Он не нуждался в интеллектуальных объяснениях, чтобы прояснить свое восприятие любви Бога к нему и его к Богу.
«Я ничего не знаю об этих вещах! — обычно восклицал он с нежной улыбкой, когда я задавал ему какую-нибудь философскую головоломку. — Я только знаю, что люблю Бога». — Как я завидовал его детской преданности! (Даже Мастер был тронут ею.) И как мне хотелось успокоить свой собственный сомневающийся ум, привычно требующий ответов, которые, как он уже прекрасно знал, не приносили той мудрости, которой я жаждал. Ибо я знал, что ответом является любовь, а не знание, не интеллектуальная проницательность. Любовь — это высшая мудрость. Все больше и больше я старался продвигаться по благоухающему пути преданности.
Еще одним моим помощником в те дни был пожилой человек по имени Жан Хаупт. Верный своему германскому происхождению, Жан обладал необычайной силой воли. Он твердо решил найти Бога в кратчайший срок. Если он не работал, то медитировал. Однажды в выходные его медитация продолжалась сорок часов без перерыва. «Будто сорок минут прошло», — сказал он мне со спокойной улыбкой.
Я работал на участке с Жаном и Норманом, занимаясь садоводством, штукатуркой и любой другой случайной работой, которая требовалась. Хотя Жану было пятьдесят пять лет и ростом он был чуть выше половины роста Нормана, он мог выполнять больше работы, чем мы с Норманом вместе взятые. Если он видел, как Норман слишком долго возится с какой-то тяжелой работой (однажды он нес холодильник вверх по лестнице), Жан нетерпеливо бухтел: «Дай-ка я!» И через несколько мгновений работа была сделана. Я был глубоко впечатлен его силой воли и так же стремился подражать ей, как и преданности Нормана.
Самой привлекательной особенностью моего нового жилища было небольшое подвальное помещение, в которое вели узкие ступени в дальнем от двери конце комнаты. Когда-то там размещался мотор, тянувший фуникулеры вверх по крутому склону горы. Это помещение казалось идеальным в качестве комнаты для медитации. Я вынес груды обломков, накопившихся за десятки лет забвения, соорудил в проеме люк, чтобы обеспечить настоящую тишину, и вскоре посвящал все свободное время медитации в этой «гималайской пещере» (как я мысленно ее называл). В последующие месяцы я установил потолок, выкрасил комнату в успокаивающий темно-синий цвет и обрел в ней все, что только может пожелать молодой йог на пути: тишину, удаленность от требований повседневной жизни и божественное спокойствие.
В первый вечер в Маунт-Вашингтоне меня в моей комнате посетил преподобный Бернард. «Мастер просил меня дать тебе наставления по искусству медитации», — сказал он. Он обучил меня древней йоговской технике концентрации и дал несколько общих советов.
— Когда ты не практикуешь эту технику концентрации, постарайся удерживать ум сосредоточенным на точке между бровями. Мы называем ее Центром Христа, потому что, когда достигается Сознание Христа, это место становится центром сознания.
— Будет ли полезно, — спросил я, — держать свой ум сосредоточенным там весь день?
— Даже очень! Когда Мастер жил в ашраме своего гуру, он практиковал постоянное сосредоточение своего ума в этой точке.
— И еще, — добавил Бернард, — это также место духовного ока. Чем глубже ты сконцентрируешь свой пристальный взгляд в этой точке, тем лучше будешь осознавать, что там формируется круг света: синее поле с ярким золотым кольцом вокруг него и серебристо-белой пятиконечной звездой в центре.
— Разве это не субъективный опыт? — с сомнением спросил я. — Это видит каждый?
— Каждый, — заверил он меня, — при условии, что его ум достаточно спокоен. Эта реальность универсальна, как и тот факт, что у всех нас есть мозг. В действительности духовное око — это астральное отражение медуллы облонгаты
А пока достаточно сказать, что через продолговатый мозг входит в тело энергия и что чутким приложением силы воли можно существенно увеличить этот приток энергии. Центр Христа — телесное местонахождение силы воли, а также концентрации. Обрати внимание, что каждый раз, когда ты глубоко концентрируешься или очень хочешь, чтобы что-то произошло, твой ум автоматически притягивается к этой точке. Ты можешь при этом даже непроизвольно слегка нахмуриться. При концентрации на Центре Христа твоя сила воли возрастает. Следовательно, повышается и приток энергии через медуллу облонгату. И с этим увеличением потока во лбу естественным образом формируется духовное око.
Благодаря концентрации на духовном оке сознание постепенно настраивается на тонкую вибрацию этого света. В конце концов, сознание человека приобретает качество света. Именно это имел в виду Христос, когда говорил: «Если око твое будет едино, все тело будет светло»
Когда Бернард покинул меня, я некоторое время сидел, практикуя техники, которым он меня научил. Потом я вышел за дверь и снова остановился у теннисных кортов, на этот раз глядя на широчайший ковер мерцающих огней. Каким же прекрасным в тот вечер выглядел этот огромный шумный город! Я размышлял о том, что эти мириады огней были проявлениями того же божественного света, который и я когда-нибудь увижу в глубокой медитации внутри себя. Но электричество, сказал я себе, дает свет только для путей этого мира. Божественное сияние освещает пути в Бесконечность.
— Господи, — молился я, — хотя я спотыкался несчетное количество раз, я никогда не перестану искать Тебя. Веди мои стопы всегда к Твоему беспредельному свету!