Глава 9. Блаженный приверженец и его космический роман (учитель Махасая)
– Маленький господин, садись, пожалуйста. Я беседую с моей Божественной Матерью.
С великой осторожностью я вошел в комнату. Ангельский вид учителя Махасая
Простые слова его приветствия произвели самое сильное из ранее испытываемых впечатлений. Горькую разлуку со дня смерти матери я считал мерой всех мук. Теперь же неописуемой духовной пыткой стало страдание от разлуки с Божественной Матерью. Со стоном я опустился на пол.
– Успокойся, маленький господин! – сопереживая, сказал святой.
Утопая в океане отчаянья, я охватил его ноги как единственный оплот спасения.
– Святой господин, молю вашего ходатайства! Спросите Божественную Мать, найду ли я какое-нибудь расположение в Ее взгляде!
Святое обещание ходатайства даруется нелегко. Учитель смущенно молчал. Вне всякого сомнения, я был убежден, что учитель Махасая интимно беседовал с Вселенской Матерью. Было глубоко унизительно сознавать, что мои глаза слепы к Той, Которая даже в этот момент была доступна восприятию безупречного взгляда святого. Беззастенчиво охватив его ноги, глухой к мягким протестам, я вновь и вновь просил о милости ходатайства.
– Я передам твою просьбу Возлюбленной, – капитулировал учитель с тихой улыбкой сострадания.
Что за сила в тех немногих словах, способных избавить мое существо от обуреваемого неистовством изгнания!
– Не забудьте о своем обещании, сэр! Я скоро вернусь за вестями от Нее! – радостное ожидание звучало в голосе, еще минуту назад полном скорби.
Переполненный воспоминаниями спускался я по длинной лестнице. Этот дом в Калькутте по Амхерст стрит 50, где теперь жил учитель Махасая, был домом моей семьи, когда умерла мать. Здесь мое человеческое сердце было разбито ее утратой. А ныне здесь же мой дух был как бы распят из-за отсутствия Божественной Матери. Священные стены – молчаливые свидетели мучительной боли и окончательного исцеления!
Энергично шагая я быстро пришел домой и в поисках уединения забрался в маленькую мансарду. До десяти часов вечера я пробыл в медитации. Теплота теплой индийской ночи внезапно озарилась чудесным видением.
В великолепном сиянии передо мной предстала сама Божественная Мать. Ее лицо с нежной улыбкой было прекрасно.
«Всегда Я любила тебя! Всегда буду любить!»
Она исчезла, небесные звуки еще переливались в воздухе.
На следующее утро, едва солнце взошло настолько, что нанесение визита стало приличным, я во второй раз посетил учителя Махасая. Поднявшись по лестнице дома горьких воспоминаний, я добрался до его комнаты на четвертом этаже. Шарообразная ручка закрытой двери была обернута тканью, в чем чувствовался намек на то, что святой желал уединения. Когда я нерешительно ступил на лестничную площадку, дверь открылась гостеприимной рукой учителя. Склонившись к святым стопам, в игривом настроении я сделал невозмутимое лицо, пряча за этим божественный подъем.
– Сэр, я пришел так рано – сознаюсь! – за известиями. Сказала ли что-нибудь обо мне Божественная Мать?
– Озорник, маленький господин!
Он не сделал никакого другого замечания По-видимому, моя напускная важность не возымела действия.
– Зачем так таинственно? Разве святые никогда не говорят прямо? – Я был немного раздосадован. -
Следует ли тебе меня проверять? – его спокойные глаза смотрели с глубоким пониманием. – Разве я в состоянии добавить хоть одно слово к заверению, полученному тобой вчера в десять часов вечера от самой прекрасной Матери?
Учитель Махасая обладал властью над эмоциональными движениями моей души: я снова упал к его стопам. Но на сей раз у меня хлынули слезы блаженства, а не страдания от пережитого.
– Ты считаешь, что твоя преданность не тронула Бесконечную Милость? Божественное Материнство, которому ты поклонялся и в человеческой, и в божественной форме, никогда бы не оставило без внимания боль твоей утраты.
Кто был этот простой святой, малейшая просьба которого к Вселенскому Духу встречала ласковое согласие? Его роль в мире была малозаметной, как скромнейшего из людей, которых я когда-либо знал. В своем доме учитель Махасая руководил маленькой средней школой для мальчиков. Ни одного слова дисциплинарного взыскания никогда не сходило с его уст, дисциплина не поддерживалась ни правилами, ни линейкой. В этих скромных классах преподавали нечто поистине более высокое, чем математика или химия, – любовь, не изложенную ни в каких учебниках. Он сеял мудрость не краткими конспектами, а скорее заражая духовно. Поглощенный неподдельной любовью к Божественной Матери, святой требовал внешних проявлений уважения не более, чем дитя.
– Я не твой гуру, он придет немного позже, – сказал он мне. – Благодаря его руководству твои наработки в плане божественной любви и поклонения будут преобразованы в неизмеримую мудрость.
Каждый вечер я отправлялся на Ахмерст стрит, где пил из небесной чаши учителя Махасая, и ее капли ежедневно переполняли мое существо. Никогда раньше мне не приходилось преклоняться с таким почтением, и никогда я не испытывал столь безграничной гордости оттого, что могу быть рядом с учителем Махасая, ступать с ним по одной земле.
– Сэр, наденьте, пожалуйста, венок, сплетенный именно для вас. – Однажды вечером я пришел с венком из цветов чампака. – Но он застенчиво отстранил его, в очередной раз отказываясь от этой чести. Почувствовав мою обиду, он, наконец, с улыбкой согласился:
– Поскольку мы оба поклоняемся Матери, можешь возложить венок на этот телесный храм как подношение Той, Которая обитает внутри. – В его широкой натуре не было места для какого-либо чувства самовлюбленности. – Завтра мы отправимся в храм Кали в Дакшинешваре, навеки освященный моим гуру. – Учитель Махасая был учеником Христоподобного Шри Рамакришны Парамахансы, проведшего в Дакшинешваре большую часть своей возвышенной жизни.
На следующее утро мы проплыли в лодке по Гангу шесть с половиной километров, после чего зашли в девятиглавый храм Кали, где статуи Божественной Матери и Шивы стояли на лотосе из чистого серебра, тысяча лепестков которого были тщательно выточены. Будучи захвачен нескончаемым романом с Возлюбленной, учитель Махасая излучал очарование. Когда он распевал Ее имя, мое захваченное сердце, казалось, разлеталось на тысячу кусочков, подобно лепесткам лотоса.
Потом мы бродили по священным окрестностям и остановились в тамарисковой роще. Манна, выделяемая этим деревом, была символом небесной пищи, которой был одарен учитель Махасая. Его божественные обращения продолжались. Неподвижно сидя на траве среди пушистых цветков тамариска, как бы «покинув» на время тело, я был целиком поглощен возвышенной беседой.
Учитель Махасая
В Блаженном Космическом Трансе
Это было первое из множества паломничеств в Дакшинешвар со святым учителем. От него я узнал сладость Бога в аспекте Матери, или Божественной Милости. Святой, подобный ребенку, находил мало привлекательности в аспекте Отца, или Божественного Судьи. Суровое, требовательное, математическое суждение было чуждо его нежной натуре.
«Он может служить земным прототипом самих ангелов небесных!» – с нежностью подумал я, наблюдая за ним однажды во время его молитвы. Без тени порицания или критики смотрел он на мир глазами, давно знакомыми с Первичной Чистотой. Его тело, ум, речь и действия безо всякого усилия гармонировали с простотой души.
– Мой учитель говорил мне так... – этой данью почтения, избегая личного утверждения, святой завершал всякий мудрый совет. Отождествление учителя Махасая с Шри Рамакришной было так глубоко, что он не считал более свои мысли своими.
Однажды вечером мы со святым рука об руку гуляли по кварталу, где находилась его школа. Моя радость была омрачена появлением одного самодовольного знакомого, обременившего нас продолжительной беседой. -
Я вижу, тебе этот человек не нравится. – Самовлюбленный малый, очарованный собственным монологом, не слышал шепота святого. – Я сказал об этом Божественной Матери. Она понимает наше досадное положение. Как только мы дойдем до того красного дома, Она обещала напомнить ему о более срочном деле.
Глаза мои не отрывались от места спасения. Дойдя до красных ворот, знакомый без объяснений повернулся и исчез, даже не закончив сентенции и не простившись. Покой снизошел на измученную атмосферу.
На следующий день я в одиночестве гулял у железнодорожной станции Ховра, постоял с минуту у храма, безмолвно критикуя небольшую группу мужчин с барабаном и цимбалами, неистово повторявших монотонные песнопения.
«Как неблагочестиво пользуются они божественным именем Господа, механически повторяя его», – подумал я. Вдруг, к моему удивлению, откуда-то появился учитель Махасая.
– Сэр, как вы сюда попали?
Игнорируя вопрос, святой ответил на мою мысль:
– Разве не истинно, маленький господин, что имя Возлюбленной сладко звучит во всех устах – невежественных и мудрых? – он нежно обнял меня. Я почувствовал, что на его волшебном ковре возношусь к Милосердному Присутствию.
– Не хотел бы ты взглянуть на несколько биоскопов?
– Посидим здесь несколько минут. Мой учитель всегда рекомендовал медитировать в местах, где есть водный простор. Здесь его безмятежность напоминает о безбрежном покое Бога. Как все предметы отражаются в воде, так и вся вселенная, как в зеркале, отражается в озере космического разума – так говорил часто мой гурудев
Через некоторое время мы вошли в университетский зал, где лекция была в самом разгаре. Она оказалась ужасно скучной, хотя и оживлялась время от времени показом диапозитивов, тоже неинтересных.
– Так этот биоскоп хотел показать учитель! – В мыслях было нетерпение, но я не хотел обидеть святого, не позволяя скуке отразиться на лице. Он доверчиво склонился ко мне:
– Вижу, маленький господин, что этот биоскоп тебе не нравится. Я упомянул об этом Божественной Матери. Она нам вполне сочувствует, сказав, что свет сейчас погаснет и не зажжется, пока мы не выйдем из зала.
Когда его шепот прекратился, зал погрузился во тьму. Резкий голос профессора стих от изумления, потом послышалось: «Кажется система освещения зала неисправна». Тем временем мы с учителем Махасая благополучно переступили порог. Взглянув мельком из коридора, я заметил, что место нашего мучения вновь осветилось.
– Маленький господин, ты разочаровался в том биоскопе, но, я думаю, тебе понравится другой. – Мы со святым стояли на тротуаре перед зданием университета. Он мягко шлепнул меня по груди над сердцем.
Последовало преображающее молчание. Точно так же, как современное звуковое кино становится беззвучным движением изображений, когда выходит из строя звуковой аппарат, так божественная рука каким-то чудом подавила земную суматоху. Пешеходы, проезжающие троллейбусы, автомобили, телеги с запряженными в них волами, наемные экипажи с железными колесами – все бесшумно двигалось. Как бы обладая всевидящим оком, я видел сцены, разворачивающиеся позади меня, с любой стороны так же легко, как и впереди. Все зрелище этого оживленного маленького района Калькутты беззвучно проходило передо мной. Подобно отблеску огня, неясно различаемому под покровом пепла, мягкое свечение пронизывало этот панорамный вид.
Мое собственное тело казалось не чем иным, как одной из многих теней, хотя и было неподвижно, тогда как другие безмолвно двигались туда-сюда. Подошли и прошли несколько мальчиков, моих друзей; хотя они и смотрели прямо на меня, но не узнавали.
Необычная пантомима привела меня в невыразимый экстаз. Я пил глубоко из какого-то блаженного источника. Вдруг учитель Махасая снова мягко шлепнул меня по груди. Столпотворение мира обрушилось на мои уши. Я зашатался, как будто резко пробудившись от легкого сна. Трансцендентальное кино было отнято.
– Маленький господин, я вижу, второй биоскоп тебе понравился. – Святой улыбался. В знак благодарности я хотел пасть перед ним на колени, но он остановил меня:
– Ты не можешь этого делать теперь. Ты знаешь, что Бог живет также и в твоем храме! Я не хочу допускать, чтобы Божественная Мать твоими руками касалась моих стоп!
Если бы кто-то понаблюдал за учителем и за мной, когда мы уходили с переполненного людьми тротуара, он, несомненно, заподозрил бы нас в пьянстве. Я чувствовал, что падающие вечерние тени были сочувственно опьянены Богом.
Пытаясь в скупых словах отдать должное его доброте, я задаюсь вопросом, осознавали учитель Махасая и другие святые, чьи пути пересекались с моим, что спустя много лет в западной стране я буду писать об их жизни, посвященной божественному? Их предвидение, вероятно, не удивило бы ни меня, ни, я надеюсь, моих читателей, до сих пор следовавших за мной.
Святые всех религий добились понимания Бога благодаря простой концепции Космического Возлюбленного. Поскольку Абсолют – это ниргуна (лишенный свойств) и асинтья (непостижимый), человеческая мысль и их чаяния всегда персонифицировались с образом Единой Матери. Соединение личного Бога и философии Абсолюта – древнее достояние индийской мысли, изложенное в Ведах и Бхагавадгите. Это «примирение противоположностей» удовлетворяет сердце и голову; бхакти(преданность) и джняна (мудрость) – по сути одно. Прапати – «поиск убежища» в Боге и саранагати – приход к божественному состраданию – действительно являются путями высочайшего знания.
Смирение учителя Махасая и всех святых исходит из признания ими полной зависимости – сешатва – от Бога как Единственной Жизни и Единственного Судьи. Так как сама природа Бога – блаженство, человек в гармонии с Ним переживает истинную безграничную радость. «Первая из страстей души и воли – это радость»
Приверженцы всех поколений, приближаясь, как дети, к Матери, свидетельствуют о том, что Она всегда с ними играет. В жизни учителя Махасая проявление божественной игры происходило по любому поводу – важному и неважному. В глазах Бога ничто не является большим или маленьким. Если бы не Его совершенная точность в конструировании крошечного атома, то разве небеса были бы украшены гордым очарованием Веги или Арктура? Деление на «важное» и «неважное», конечно, неизвестно Богу!