Примерно в тот период моей жизни мне приснился интересный сон: я жил со многими другими людьми в камере пыток. Поколения наших предков жили здесь, не зная о существовании другого мира; мысль о возможности существования иного мира просто никогда не приходила нам в голову. Человек просыпался, его пытали, и только ночью, во время сна, он получал короткую передышку. Что еще могло быть в такой жизни? Мы особенно и не противились своей судьбе. Скорее мы даже считали себя достаточно благополучными. Конечно, были плохие дни, но ведь были и хорошие — дни, проведенные вместе, когда нас мучили меньше, чем обычно.
Однако пришло время, когда горстка из нас начала думать о немыслимом. «Возможен ли, — спрашивали мы себя, — другой, лучший образ жизни?» В короткие паузы, когда наши мучители были вне пределов слышимости и мы могли поделиться своими сомнениями с несколькими друзьями, наше воображение распалялось. В конце концов мы решили, что просто должна быть альтернатива пыткам. Небольшая группа решила взбунтоваться.
Мы тщательно продумали наши планы. Однажды, бросив разом свою работу, мы проскользнули позади мучителей, перебили их и убежали. Осторожно пробираясь из большой комнаты (армии мучителей могли поджидать нас на выходе), мы никого не встретили. Сама камера пыток, как оказалось, занимала только верхний этаж большого здания, в котором на других этажах никого не было. Незамеченные, мы спустились по пролетам лестниц и через первый этаж выбрались на просторную безлюдную равнину. Нам, проведшим всю жизнь в камере пыток, открывшийся горизонт показался невообразимо далеким. С великой радостью мы вдыхали свежий воздух. Всматриваясь в открывшуюся даль, мы все чуть не прокричали ранее немыслимое для нас слово: «Свобода!»
Прежде чем навсегда покинуть здание, мы бросили взгляд на верхний этаж — сцену единственной жизни, которую только и знали. К нашему удивлению, мы увидели тех же мучителей, которых, как мы думали, убили; они как ни в чем не бывало расхаживали туда-сюда по своим делам! Пораженные, мы смотрели друг на друга, ожидая объяснений.
Внезапно меня осенило: «Разве вы не понимаете?! — воскликнул я. — Мы победили самих себя, а не палачей!» С этим осознанием я проснулся.
Я чувствовал, что этот сон имел для меня важное значение. Камера пыток, расположенная на верхнем этаже здания, символизировала человеческий разум. Палачи олицетворяли наши умственные недостатки. Пустота остальной части здания означала, что как только человек побеждает своих ментальных палачей, у него не остается непобежденных врагов. Иначе говоря, источником всех человеческих страданий является разум. Мы не можем победить всеобщее заблуждение; все, что мы можем сделать, это убить наших собственных ментальных мучителей. Они всегда будут оставаться на сцене, навязывая другим свои болезненные уроки.
Я чувствовал, что этот сон несет мне божественное послание. Он означал, что для меня пришло время искать возвышенной жизни. Но как мне ее искать? Я ничего не знал о великих святых, которые общались с Богом. Для меня слово «святой» означало лишь человека хрупкой добродетели, а не того, кто наполнен божественной любовью, и уж точно не того, кто парит в экстазе. Все, что я знал о религии, — это стилизованные церковные службы, которые я посещал, и не отмеченные вдохновением священники, которых слышал, — не уверенные в себе люди, которые искали поддержки своей вере в одобрении других, а не в неподкупном голосе собственной совести.
Хотя я в то время и не понимал этого, мое невежество в отношении духовного пути и было моим главным «мучителем»; оно препятствовало поиску блага, по которому тосковала моя душа. Следствием невежества были и другие очевидные недостатки — сомнение, например. Если бы я приблизился к истине с любовью, то, возможно, попал бы прямо в цель. Но я пытался придумать свой путь к мудрости. Я смотрел на Бога как на Нечто, о чем следует размышлять, а не как на Кого-то, с кем можно общаться. Я отчаянно стремился к вере, даже к любви, но не имел представления о том, во что конкретно верить и что любить. Я достиг той точки, когда почти непрерывно думал о Боге; но Он пребывал в молчании, потому что я никогда не взывал к Нему.
Другим моим ментальным мучителем был страх. Конечно, я никогда не считал себя трусливым человеком, но только благодаря тому, что в большинстве случаев у меня не было привязанности. Однако в одном испытании моей непривязанности проявилась моя чрезвычайная уязвимость: я боялся, что во мне разочаруются.
Спокойствие в этом мире зависит от радостного отказа от привязанности ко всему, даже к эго. Пока я стремился защитить свое чувство собственной значимости, я снова и снова переживал страдания — в сущности, всегда сходным образом.
Я еще не был достаточно мудр для того, чтобы видеть ясно, но мое зрение улучшалось. Мой сон о камере пыток, передавая ощущение божественного руководства, привел меня к большему осознанию реальностей, непостижимых нашими чувствами. Это осознание в сочетании с верой и аффирмациями, над развитием которых я уже работал, привели меня к любопытному открытию.
Я наткнулся на то, что было, насколько я знал тогда, новой теорией: чтобы быть счастливым, жди удачи. Не ждите пассивно, когда она придет, а идите к ней и встречайте ее на полпути. При сильном позитивном ожидании в сочетании с такими же позитивными действиями успех гарантирован. С помощью этой простой формулы мне предстояло добиться некоторых замечательных результатов.
*******
Вскоре после Нового года закончился наш первый семестр. В то время Род и еще один или два моих приятеля вылетели из колледжа. Это было неудивительно, принимая во внимание наше презрение к «этой системе». Их уход поставил меня теперь наедине с собой в моих попытках глубже понять жизнь. Моя независимость оказалась благоприятной возможностью.
Иногда я заходил в студенческое общежитие, в котором раньше жила Сью, надеясь в разговорах с несколькими ее друзьями вновь пережить то счастье, которое я испытал с ней. Но боль от ее отсутствия была острой, и через некоторое время я перестал туда ходить.
В этом общежитии жила девушка из Индии, подруга Сью, которую звали Индира Кирпалани. Индира была, пожалуй, самой красивой девушкой, которую я когда-либо видел. Я не испытывал к ней романтического интереса, но она была частью картины со Сью, которой я наслаждался. Индира не раз намекала, что хотела бы, чтобы я с ней встречался.
Однажды я принял от нее приглашение сопровождать ее на танцах в Брин-Море. В тот вечер я позволил себе поддаться ее настроению. Весело окунувшись в это событие, я стал «нежным рыцарем парфе
Как часто наше восприятие других является просто проекцией наших собственных понятий, желаний и обусловленности! Хотя мне было всего восемнадцать, сравнивая себя с представлением Индиры о юноше, которым она восхищалась, я чувствовал себя определенно древним.
Конечно, это было лишь субъективное впечатление. Однажды, когда я был на еженедельном уроке пения в Филадельфии, Мария Циммерман заметила, что я в плохом настроении, и спросила: «Что случилось?» Я рассказал ей о своей маленькой трагедии.
— А! — воскликнула она нетерпеливо. — Детская любовь! Я прожила с моим мужем почти пятьдесят лет. Все это время наша дружба становилась все теснее и глубже. После его смерти мы стали еще ближе, чем когда-либо. Вот это — любовь!
Оскорбленный, я сказал себе, что она просто ничего не понимает. Но ее слова остались со мной и в глубине души мягко напоминали, что мне, наверно, еще многое предстоит узнать в жизни.
Занятия в колледже потеряли для меня всякую привлекательность. Я редко общался с другими студентами. Чтобы защищаться в своем несчастье, я перешел на сверхинтеллектуальный фронт, часто вступал в словесные перепалки, но в моей показной уверенности в себе было куда больше самоутверждения, чем самосознания. Мое сердце было ранимо, но разум и воля — непоколебимы.
Но в основном я проводил день за днем в бесконечных размышлениях, как бы вырывая из жизни понимание ее глубочайших тайн. Почему, спрашивал я себя, обещание радости так часто оказывается блуждающим среди тьмы огоньком? И разве для хорошо организованной Вселенной не важно, чтобы отдаваемая любовь каким-то образом возвращалась? И опять — где же этот путь к истинному счастью?
— Расслабься! — воскликнул однажды Роберто, заметив, что я невидящим взглядом уставился в окно. — Ты когда-нибудь можешь расслабиться?!
Так прошел семестр. В воспоминаниях все это кажется серым туманом.
Призывная комиссия вызвала меня на медосмотр, который я провалил из-за слабого зрения. При этом была решена дилемма: регистрироваться или нет в качестве лица, отказывающегося от военной службы по соображениям совести. Я сомневался, что смогу зарегистрироваться в качестве отказника совершенно добросовестно, поскольку это не было вопросом моих религиозных убеждений; просто я знал с полной уверенностью, что никогда не смогу отнять жизнь у другого человека, даже если бы от этого зависела моя жизнь.
В апреле папу отправили в Румынию в качестве атташе по вопросам нефти в американскую дипломатическую миссию в Бухаресте.
Моя работа в «Последней соломинке» убедила меня (и особенно моего работодателя), что, какой бы ни была моя миссия в жизни, она не состояла в том, чтобы обслуживать столы. Я рассеянно сидел рядом с посетителями, совершенно забывая, что есть и другие столики, которые ждут, чтобы их обслужили; затем забывал изменить сумму счета, когда посетители заказывали что-нибудь дополнительно. Боюсь, что я был близок к тому, чтобы стать последней соломинкой «Последней соломинки»!
Единственным светлым пятном в моей жизни были уроки пения. Мария Циммерман была требовательным педагогом. Однажды после шести месяцев еженедельных занятий она остановила меня на середине песни.
— Вот! — воскликнула она торжествующе. — Та нота. Вот как должны звучать все ваши ноты!
Кроме истинной радости, которую доставляли мне уроки пения у нее, были также и другие приятные моменты. Однажды она сказала мне: «Если бы какой-нибудь учитель пения, достойный этого имени, — я имею в виду настоящего музыканта, — услышал теперь ваше пение, он был бы впечатлен».
И в конце учебного года она сказала мне тихо: «Я живу теперь только ради одного: дожить до того времени, когда Вы станете великим певцом!» Она выразительно подняла руку. «И дело не только в голосе; хорошие голоса есть и у других. Но у вас есть ум; вы понимаете».
Милая Мария! (Могу ли я называть Вас так теперь, когда Вы оставили этот мир? Было бы слишком формальным обращаться к Вашей душе «миссис Циммерман».) Как же мне было грустно, что пришлось вас разочаровать. Это было наше последнее совместное занятие. Я не мог к Вам вернуться. Я знал, что стать певцом даже с мировым именем, — вовсе не мое призвание. Но, может быть, Вас порадует то, что я тронул людей своим даром, — не за деньги, а за любовь. И, может, когда-нибудь, если мы встретимся на небесах или в другом воплощении на земле, я смогу опять спеть для Вас. Одна из моих самых горячих молитв на духовном пути состояла в том, чтобы все люди, которых я когда-либо любил, были благословлены божественным миром и радостью. Пусть Вы получите еще большее благословение, ибо эти свершения были тем, чего активно искала Ваша душа.
Когда учебный год подходил к концу, мое длительное невнимание к ежедневной рутине занятий поставило меня в довольно неловкое положение. Я был уверен, что экзамены по большинству предметов сдам, хотя и с трудом. Однако греческий язык вызывал у меня явное замешательство. В классе обычно шутливо спорили, смогу ли я узнать одно или два греческих слова в абзаце, который мне предстояло перевести. (Я был подтянут в таких словах, как «некий» и «этот»!) За весь семестр я едва ли выполнил три задания по греческому. Когда мы готовились к выпускному экзамену, доктор Пост, наш профессор, не раз замечал: «Не всем в этой комнате стоит утруждать себя, чтобы явиться на это мероприятие». Каждый раз, когда он это говорил, другие ученики смотрели на меня и смеялись.
И все же я решил явиться на экзамен и сдать его. Конечно, потребуется немного везения, чтобы не провалиться, но я помнил свою новую теорию о том, как притягивать удачу: верь, что тебе повезет, а затем встречай удачу на полпути с энергичным позитивным настроем.
К несчастью, я не чувствовал ни энергии, ни позитива по отношению к тому, что действительно имело значение: к учебе. За неделю до экзамена я, наконец, взял учебник и нехотя взглянул на первую страницу. Бесполезно. Сдавшись, я отбросил книгу в сторону. «Завтра, — уверял я себя, — я буду заниматься вдвое дольше, чем собирался сегодня». Но на следующий день мои благие намерения вновь были позорно разбиты. В оставшиеся дни недели я упорствовал только в своем неуемном желании прокрастинировать.
Не успел я опомниться, как последний вечер угрожающе навис над моей головой. А я ведь совсем не занимался! Но даже тогда я был полон решимости сдать экзамен; однако я не мог себе представить, чтобы кто-нибудь в здравом уме поддержал бы эти розовые надежды.
Говорят, необходимость — мать изобретения. К счастью для меня, в этой безвыходной ситуации проявился правильный природный инстинкт. Словно гром среди ясного неба пришло вдохновение.
— Ты — грек, — сказал я себе со всей силой убежденности, на которую был способен, решительно настраивая себя на эту новую личность. Результаты оказались поразительными.
Как американец я находил изучение греческого языка трудным. Но теперь мне как греку «мой родной» язык давался удивительно легко. Через какой-то неуловимый канал в структуре сознания, который связывает всех людей, я вдруг почувствовал, что неожиданно настроен на греческий образ мыслей и речи. Более того, относясь к новому языку как к старому другу, я больше не испытывал извечной проблемы ученика, который, пытаясь притянуть знания одной половиной своего ума, другой отталкивал их своим нежеланием учиться. Весь мой поток мысли был однонаправленным. В течение двух часов я впитывал греческую грамматику и лексику, словно сухая губка воду, до того момента, пока уже был не в состоянии впитать больше.
На следующее утро «Мать Необходимость» породила еще одно вдохновение. Наш класс изучал Новый Завет в греческом оригинале. Доктор Пост говорил, что на экзамене нас попросят перевести отрывок из этой книги на английский. В то утро, помня о своей теории притягивания удачи, я решил обратиться к переводу Библии короля Якова. У меня было время только на прочтение одной главы, но я подумал, что, если повезет, для перевода будет выбран отрывок именно из этой главы.
Так и произошло! В тот год экзамен по греческому оказался исключительно трудным: его сдали лишь два студента. Однако моя теория об удаче нашла свое подтверждение, и я был одним из этих двоих.
Из этого опыта я извлек несколько полезных уроков. Прежде всего, способность ума к позитивным свершениям, как только он научится сопротивляться собственной склонности говорить «нет», почти безгранична. Большая часть того, что делают люди, на самом деле сводится лишь к одновременным толканиям двери с разных сторон. Работая до изнеможения, они добиваются очень малого или не достигают ничего. Если бы только они научились с полной убежденностью своего существа говорить жизни и всем ее вызовам «Да!», их способность добиваться успеха могла бы вырасти почти до бесконечности.
Это открытие скрытой силы в себе и во всех других людях было для меня важным, однако все же второстепенным по сравнению с другой проблемой, которая все еще ускользала от меня: тайна счастья.
«Разве не радости ищут в своих сердцах все люди? — спрашивал я себя. — Почему же тогда так мало людей испытывают ее? И почему так часто люди страдают в погоне за счастьем?»
К концу семестра мне пришло в голову, что, возможно, всему виной наш беспокойный образ жизни в Америке. «Как, — спрашивал я себя, — можно обрести истинное счастье, гоняясь за вечно ускользающими радугами и насыщая себя чувственными удовольствиями?»
Спустя годы, когда я узнал, что корова в Индии пользуется особой любовью, мне пришло в голову забавное сравнение. Индиец и сам в чем-то похож на корову: медленно размышляет, задумчиво пережевывает жвачку своих идей. Напротив, американцы, которые любят собак, похоже, действительно имеют с ними определенное сходство, поскольку мечутся в безумной погоне за бесконечными и совершенно ненужными целями, рьяно виляя хвостами в попытке понравиться.
На меня произвело впечатление высказывание Торо в «Уолдене»: «Плодом жизни в роскоши является роскошь». Для материалиста высоты вдохновения невообразимы. Худшая болезнь современной жизни, заключил я, — это ее поверхностность. Истинная радость всегда созидательна; она нуждается в свежем, живом, интенсивном осознании. Как, нетерпеливо подумал я, человек может ощутить настоящее счастье, если он слишком поверхностен, чтобы придерживаться нетривиальной мысли? Материальные удовольствия и приобретения никому не могут принести счастья.
Нет ничего необычного в том, что такого рода суждения встречают снисходительными улыбками, как будто сама частота, с которой они делаются, особенно со стороны молодых людей, делает их недействительными. Но, принимая во внимание факт, что к такой мысли приходят более или менее независимо друг от друга после тщательной и честной оценки многие искатели настоящих ценностей, было бы разумно задуматься, не содержит ли она в себе элемент истины.
В тот год для устранения изъянов, которые я отождествлял с жизнью в Америке, я решил съездить за границу. Я вообразил, что люди в менее развитых странах приступали к своим ежедневным делам с песней на устах и вдохновением в сердцах. Такой страной, несомненно, была соседняя Мексика. Там я намеревался провести свои летние каникулы среди простых, счастливых, импульсивных, искренних людей.
Прежде всего встала проблема, как туда попасть. Если я устроюсь на работу, чтобы заработать на поездку, мои каникулы окончатся прежде, чем я смогу достаточно накопить. Как же тогда, кроме ограбления банка, можно «быстро разбогатеть?» Очевидно, для решения этой дилеммы следовало найти новое применение моей теории удачи.
Утвердившись в ярком, позитивном настрое, я с надеждой начал искать решение. Я вспомнил, что ежегодник нашего колледжа предлагал денежные призы за различные литературные опусы. Если бы я выиграл достаточно большой приз, то моя проблема была бы решена! Я перелистал ежегодник. Большинство призов были небольшими: десять, пятнадцать, двадцать пять долларов. Но тут мой глаз выхватил многообещающую сумму: сто долларов!
Я нетерпеливо проверил, что необходимо сделать, чтобы выиграть. И тут я пал духом. Требовалось написать эссе на тему: «Основные принципы, которыми руководствуется Правительство Соединенных Штатов Америки». Вероятно, какой-то профессор права выжал из себя эту юридическую жемчужину! «Почему, — думал я, вздыхая, — педагоги всегда назначают самую высокую цену за самый сухой материал? Кто станет писать эссе на такую тяжелую тему?»
Я уже собирался перейти к другим перспективам, когда мне пришла в голову ответная мысль: «Точно! Кто станет?» Изучив информацию более внимательно, я обнаружил, что в списке не было никого, кто бы выиграл этот приз в прошлом году. Я проверил несколько предыдущих ежегодников: ни в одном из них не было победителя. Может, в этом и заключается надежда, в конце концов! Каким бы невежественным я ни был в вопросах права и истории, но если представленная мною статья будет единственной...
Во всяком случае, подумал я, не полный же я профан. По крайней мере, я знал основные американские принципы в популярном изложении: «жизнь, свобода и стремление к счастью». Эта краткая фраза могла составить лишь малую часть очерка, но что если я посмотрю на нее свежим взглядом? Не решат ли судьи, что я обошел эту тему стороной, если я, например, рассмотрю современное общество в свете того, насколько оно действительно живет по этим принципам? Здесь, по крайней мере, я буду на знакомой мне почве.
Разделив свой очерк на три главы — «Жизнь», «Свобода» и «Погоня за собственностью» — я показал, как из-за нашего неугомонного стяжательства мы лишаемся всех трех наших основных прав: жизни, свободы, а также и счастья.
Моя статья была единственной, и, следовательно, она все равно получила бы приз. Но позднее мне рассказали, что преподаватели в задумчивости передавали ее друг другу.
Другой приз, предложенный в ежегоднике, — пятнадцать долларов за лучшее стихотворение. Хотя это вряд ли можно было назвать «большими деньгами», но все же стоило попытаться; у меня уже были написаны несколько стихотворений, которые можно было бы представить. Я знал, что на этом поприще встречу соперников. В поэтическом клубе кампуса уже обсуждался вопрос о том, кто из членов клуба уйдет с призом. Мне уже ясно дали понять, что, поскольку я не был членом клуба, шансов у меня не было никаких. Прежде мы уже скрещивали шпаги в спорах на тему одиночного, а не группового творчества. Термин «поэтический клуб» я находил противоречивым. И когда награда досталась мне, я посчитал это победой своей точки зрения.
Итак, имея 115 долларов в кармане, я решил, что у меня достаточно денег для путешествия. Если позднее окажется, что я нуждаюсь в большем, то, несомненно, госпожа Удача меня обеспечит. Всего девятнадцати лет отроду, никогда прежде не живший на свой заработок и вдали от родителей, пребывавших в Румынии, я считал себя настоящим искателем приключений!
Перед отъездом в Мексику я ненадолго съездил в Массачусетс, чтобы навестить Рода. Вскоре после этого началась моя великая одиссея. Путешествуя автостопом на юг, я использовал обратный билет на поезд, следовавший из Нью-Йорка в Филадельфию. Далее я намеревался продолжать путешествовать автостопом, вооруженный своей до сих пор не подводившей меня формулой привлечения удачи и обремененный лишь рюкзаком.
В поезде позади меня сидела молодая пара. Обратив внимание на мой рюкзак, они завязали со мной разговор: «Вы путешественник?» Сами они были восторженными любителями молодежных хостелов. Мы приятно поболтали и вскоре уже пели народные песни. Ко времени прибытия в Филадельфию мы чувствовали себя старыми друзьями. Они пригласили меня переночевать в их семейном доме в Ардморе, близ Хэверфорда.
Этот дом оказался не просто местом проживания, а настоящей усадьбой. Их гостеприимство тоже было необыкновенным. Один из членов этой семьи собирался жениться; родственники прибывали из отдаленных мест. Каждый раз на стол подавались блюда, рассчитанные на самые изысканные вкусы. «Кажется, госпожа Удача, — думал я, — чрезвычайно хорошо ко мне расположена!»
На следующее утро, когда я сидел в гостиной, готовясь к отъезду, вошла вдова из семейства и села на стул рядом со мной. Ее доброжелательная улыбка намекала на хорошие новости.
— У меня есть племянник, — начала она, — которого фирма командирует в Мехико. Завтра он выезжает на машине. Поскольку он путешествует один, я уверена, что он будет признателен за компанию. Может быть, Вы согласитесь поехать с ним?
Поездка в три тысячи миль! Госпожа Удача принимала в моих планах самое живое участие. Боб Уотсон, племянник, не только взял меня с собой, но и назначил меня своим сменным водителем, оплачивая все мои дорожные траты со своего расходного счета. Когда мы прибыли в Мехико, он поселил меня в своем доме. Таким образом, мои деньги, которые, как я обнаружил, имели меньшую покупательную способность, чем я предполагал, продержались у меня все лето.
Боб, а затем и его жена Дороти (которая присоединилась к нам позже) стали моими добрейшими друзьями. Как для них, так и для меня наше мексиканское приключение было свежим и увлекательным. Мы делились ежедневными уроками, удачами и комичными перипетиями, рассказывая друг другу по вечерам о своих новых впечатлениях.
Припомнив свою импровизированную систему изучения греческого языка, я решил таким же образом изучать испанский. В тот день, когда мы с Бобом пересекли границу в Нуэво-Ларедо, я сказал себе с глубокой убежденностью: «Ты — мексиканец». Несколько часов спустя, тщательно отрепетировав свои слова, я вошел в ресторан и попросил стакан воды, стараясь произносить слова настолько правильно, насколько возможно. Рядом стояла американская туристка. Услышав мою речь, она тут же поддержала мою уверенность, воскликнув в изумлении: «Да вы мексиканец!»
Через неделю, следуя, как я понял, определенному принципу самообразования, я говорил по-испански довольно хорошо и мог вести длительные, хотя и прерывистые беседы на самые разные темы с людьми, не знавшими английского. Через два с половиной месяца я уже говорил по-испански довольно бегло.
Принцип, который я открыл, состоял в том, что необходимо полностью настроиться на предмет, которым хочешь овладеть. Врожденный талант тоже помогает, но он не столь важен, как глубокая концентрация. Каждый может преуспеть, если чутко настроится на предмет и решительно прогонит из своего ума любую мысль о том, что задача чужда ему.
С тех пор этот принцип я проверял много раз: когда учился писать музыку, играть на музыкальных инструментах, рисовать; понимать некоторые более глубокие аспекты многих дисциплин, как абстрактных, так и практических; привлекать деньги, когда мне это было необходимо; основывать преуспевающую общину и получать полезные ответы на бесчисленные вопросы, будь то во время медитации или во время работы или чтения лекций. Эта система помогала мне проникать в суть предмета гораздо глубже, чем при помощи одного только интеллектуального изучения. Друзья, которых я обучил этому принципу, тоже добились замечательных успехов, применяя его.
У этого принципа много ветвей, одной из которых является моя теория привлечения удачи. Я усвоил, что сильное, позитивное утверждение успеха дает больший эффект, если его точно настроить на цель и блокировать мысль о возможной неудаче.
Этот наивный неучет возможности неудачи, я думаю, является основной причиной явления, широко известного как «везенье новичка».
Однажды моя знакомая девушка-англичанка из Мехико (я упоминал о ней ранее в связи с ее христианскими научными убеждениями) рассказала мне: «Несколько недель назад мы с мамой и папой пошли на ипподром. Он ходит туда часто, а мы с мамой пошли впервые. Целый день он насмехался над нашей «системой» делать ставки. Понимаете, мы обычно выбирали лошадь потому, что нам, например, нравилось чудное белое пятно у нее на носу, или потому, что нам понравилось, как ее зовут. Папина система была более научной. Но — можете ли вы в это поверить? — он обычно проигрывал, а мы каждый раз выигрывали!»
Если моя теория верна, временное преимущество новичка перед более опытными игроками заключается в том, что он не подозревает о препятствиях, стоящих перед ним, и поэтому его ожидания полностью позитивны. Конечно, незнание этих препятствий также ограничивает его успех; для достижения подлинного мастерства требуется чуткое осознавание всех аспектов предмета, включая его сложности.
Во время пребывания в Мехико у меня была возможность убедиться в силе ума и при других обстоятельствах. К концу лета на меня напала изнуряющая комбинация болезней: стрептококковая инфекция, тонзиллит и дизентерия. Прошло несколько дней, прежде чем я собрался с силами, чтобы показаться врачу. Когда я, наконец, пришел, он срочно отвез меня в больницу: «Вам лучше смириться, — сказал он мне, — и остаться здесь по меньшей мере на две недели». Обеспокоенный тем, что по материальным соображениям я не могу позволить себе столь длительное пребывание в больнице, я осторожно навел справки и убедился, что мои опасения были вполне оправданны. Хотя папа оставил для нас, мальчиков, кое-какие средства на случай чрезвычайных обстоятельств, получить деньги из Америки было непросто. Самым очевидным решением для меня было немедленно выздороветь.
— Ты совершенно здоров, — твердо сказал я себе, насыщая свой разум мыслью о здоровье и сурово исключая всякое легкое снисхождение к мысли о том, что я болен. Через два дня я вышел из больницы полностью выздоровевшим.
Годы спустя один из моих друзей укрепил мою веру в исцеляющую силу разума. Когда-то он работал физиотерапевтом в санатории для больных полиомиелитом. Он обратил внимание на то, что бедные пациенты, которые не могли позволить себе долгое пребывание в санатории, выздоравливали чаще, чем богатые. Он пришел к выводу, что сильное желание выздороветь, основанное на крайней необходимости, порождает энергию, необходимую организму для самоисцеления. У богатых пациентов, чем дольше они там находились, тем сильнее укоренялся паралич.
Мое мексиканское приключение оказалось в целом волнующим, интересным и радостным — правда, по наивному восприятию множества различных переживаний, оно имело некоторое сходство (как позднее выразился папа) с путешествиями Пиноккио. Однако я не отыскал там того, что меня интересовало больше всего: лучшего образа жизни. Я надеялся найти там хотя бы больше смеха, больше человеческого тепла, больше вдохновения. Некоторое время мне казалось, что я все это нашел. Но потом я понял, что мое впечатление объяснялось моим собственным радостным ощущением приключения. Тем временем люди вокруг меня, так же, как и в Америке, брели по такому же унылому кругу существования. Мексиканцы отличались от американцев лишь внешне; в сущности, они были такими же. Они жили, трудились, рождались и умирали — Соломоны Гранди
Хуже того, я обнаружил, что в главном я сам ничем не отличался, жил ли я в Вила-Обрегоне, Куэрнаваке или в Скарсдейле. Я испытывал те же физические неудобства, ту же потребность есть и спать, то же одиночество. Теперь я лучше оценил утверждение Торо, в котором он отвергал общепринятое мнение о том, что человек становится мудрее после путешествия за границу. «Я много путешествовал — писал он, — по городу Конкорду». Он тоже поездил немало. И знал о своем родном городе и его окрестностях больше, чем кто-либо другой.
Однажды он шел по полям с другом. Друг посетовал, что от коренных племен больше не осталось и следа. Торо ответил: «Да ведь их следы повсюду!» Наклонившись, он поднял с земли наконечник стрелы. Его друг видел в нем только камешек.
Я понял, что важно не то, что нас окружает, а ментальное отношение, с которым мы смотрим. Ответы на вопросы невозможно найти просто путем перемещения наших тел из одной страны в другую. Для тех людей, которые рассчитывают найти за границей то, что они проглядели дома, особенно в себе, классическим упреком являются слова Эмерсона: «Путешествие — рай для дураков».
Той осенью в колледже я обсуждал с несколькими друзьями кинофильм «Лезвие бритвы», который мы все посмотрели. Это была история о том, как житель Запада отправился в Индию и с помощью мудреца, которого там встретил, обрел просветление.
«О, если бы только я могла попасть в Индию, — страстно воскликнула одна девушка, участвовавшая в обсуждении фильма, — и потеряться!»
Только что возвратившись из Мексики, я почти не питал иллюзий о путешествии как средстве решения человеческих проблем. «Кого бы ты потеряла? — усмехнулся я. — Определенно не саму себя!»
Болезнь к концу лета и разочарование, что я не нашел в Мексике того, на что надеялся, на какое-то время повергли меня в уныние. Я продолжал поиск реальности, но уже с меньшим энтузиазмом, чем обычно.
Поразительно, что, пока моя вера не вернулась ко мне во всей своей прежней жизненной силе, госпожа Удача скрывала от меня следующие доказательства своей благосклонности.