Порой нам приходится слышать сетования: «В христианском мире слишком много вероисповеданий». Смею заметить, что даже если бы оно было единственным, все равно существовало бы столько же форм христианства, сколько и христиан. Ведь понимание каждого человека обусловлено его специфическим опытом, устремлениями, взглядом на жизнь, — короче говоря, тем, кем он является. Он может каждое воскресенье декламировать в церкви Никейский символ веры
В своих усилиях понять друг друга мы сталкиваемся с той же проблемой. Даже наиболее близкие нам люди в определенных областях их бытия остаются для нас закрытой книгой, как я был закрыт для своей матери, когда настойчиво стремился к истине и Богу. (И в этом случае она могла бы быть более откровенной, поскольку еще до моего рождения она осознанно отдала меня Богу.) Что же тогда можно сказать о Мастере, осознавшем Бога? Стоит ли вообще пытаться постичь необъятность его натуры?
Я всегда изумлялся, когда товарищи по ученичеству рассказывали мне о своих попытках понять Мастера. Мне казалось, что это похоже на попытку понять Вселенную! Задача, которую Бесконечность возлагает прямо на плечи каждого человека, заключается в следующем: «Пойми себя — познай себя». Изучать жизнь Мастера не с целью понять его, а для того, чтобы глубже понять свою истинную природу и свой потенциал для божественного раскрытия — вот мудрое применение способности различения.
Сам Мастер был для каждого из нас, как безупречное, отполированное зеркало. То, что возвращалось к нам от него, было не его мнением о нас, а реакцией нашего высшего «Я» на любое более низкое отношение, которое мы проецировали. Его совершенная способность выходить за пределы собственных границ всегда меня изумляла. В компании другого человека он фактически в некотором смысле становился этим человеком. Я не имею в виду, что в нашей компании он принимал наши слабости, нашу мелочность, наше настроение гнева или уныния. Скорее, он показывал нам безмолвного наблюдателя в центре нас самих.
Удивительной особенностью наших отношений с ним было то, что я никогда не мог ясно вспомнить, как он выглядит. Мне нужна была фотография, чтобы ясно представить его образ. И даже среди его фотографий я никогда не видел двух подобных. Когда он на снимке позирует с кем-то, он неуловимым образом похож на этого человека. На снимке с импозантным и слегка полноватым сеньором Портесом Гилем, президентом Мексики, он почему-то выглядит импозантным и полноватым, как сеньор Гиль. Позирующий с маленькой, хрупкой на вид Амелитой Галли-Курчи, великой оперной певицей, он необъяснимо похож на нее. Сфотографированный с Гудвином Дж. Найтом, вице-губернатором Калифорнии, он кажется почти «вторым я» мистера Найта
О, Мастер! Если бы я только мог осознавать столь же ясно, как сейчас, чудо Вашего дара нам! Но даже поняв это, я полагаю, что сейчас я сокрушался бы не меньше, только на более глубоком уровне. Ибо эволюция никогда не прекращается, пока, наконец, само время не станет безвременьем, а цели, к которым мы стремимся, закончатся в бесконечности.
В обучении подход Мастера к каждому из нас также был индивидуален. Дело не в том, что он изменял свое основное учение для удовлетворения наших личных потребностей. Скорее, менялись его акценты. Для одних он подчеркивал отношение к служению; для других — глубокое погружение в себя. Одному он подчеркивал необходимость большей радости, другому — меньшего легкомыслия. Его акценты были слишком тонкими, чтобы это можно было выразить словами. Он передавал их интонацией голоса, выражением глаз или наклоном головы. То, что он говорил одному человеку, он мог никогда не сказать другому. В самом реальном смысле для каждого из нас он был очень своим, очень личным, божественным другом.
Кто-то может предположить, что в нашем деле он соблюдал основной принцип каждого хорошо управляемого учреждения: «Максимально находить применение индивидуальным талантам». Однако для Мастера такая практика означала бы использование своих учеников, а его настоящей заботой всегда были наши духовные нужды. Иногда он даже снимал с нас какое-то важное задание, — в котором, возможно, никто другой не мог нас заменить, — только для того, чтобы удовлетворить какую-то нашу духовную потребность. Иногда он также назначал людей на должности, для которых они не были пригодны, чтобы побудить их развивать необходимые духовные качества в борьбе за соответствие его ожиданиям. В других случаях он давал работу, которая нам не нравилась — не потому, что мы для нее хорошо подходили (я помню плотницкую работу, которую он однажды поручил мне: на одно мое попадание молотка по гвоздю я делал девять промахов), но потому, что эта работа была бы полезна для нас. Возможно, нам необходимо было научиться каким-то духовным качествам — например, чтобы преодолеть естественное нежелание, которое я сам испытывал к плотничным работам.
Иногда он не назначал людей на должности, для которых они были в высшей степени квалифицированы, просто потому что данный опыт им уже больше был не нужен для духовного роста. Например, можно было предположить, что он призовет наиболее продвинутых учеников помогать ему в служении. И он действительно говорил, что назначает священниками только тех, кто в прошлых жизнях приобрел необходимые духовные качества. Однако наряду с этими качествами был еще более насущный вопрос о том, что нам самим необходимо, чтобы расти духовно.
Рассказывая мне однажды о Сент-Линне, своем самом продвинутом ученике, он сказал: «Много лет назад он возглавлял центр в Канзас-сити, но я попросил его отказаться от этого. Служба в таком качестве больше была не нужна для его духовного развития».
Сестра Гьянамата, самая развитая его ученица и человек глубокой мудрости, могла бы оказывать огромную помощь, если бы давала лекции, проводила занятия и писала статьи для журнала SRF. Но Мастер никогда не просил ее служить в подобных ролях. Такая работа просто не была необходимой для ее духовного роста. Однажды весной 1949 года я попытался уговорить ее и нескольких других старших учеников написать для «Журнала Самореализации» статьи, которые Мастер попросил меня «поправить» и сделать более полезными и привлекательными для широкого круга читателей. «Наполни его, — сказал он мне, — короткими, практическими статьями о методах и принципах правильной жизни — статьями, которые помогут людям на всех уровнях: физическом, ментальном и духовном».
Я хотел привлечь к этому достойному проекту как можно больше людей и, естественно, думал, что чем больше духовно развит писатель, тем лучше будет статья. Однако, к моему удивлению, ни сестра Гьянамата, ни кто-либо другой из тех, на кого я больше всего надеялся, не ответили на мой призыв.
Фактически это было мое первое столкновение с истиной, что обучение у Мастера является индивидуальным. Моя первая, инстинктивная реакция («Неужели они не хотят исполнить волю Мастера?») противоречила моему осознанию того, что они должны знать о его воле гораздо больше, чем я. В конце концов, я был вынужден прийти к выводу, что, хотя Мастер и хотел улучшить журнал, он не обязательно хотел улучшать его «всем миром». Дело было не только в том, что он хотел, но и от кого он хотел этого. На самом деле, как я теперь понимаю, он намеревался помочь мне, в частности, лучше понять, как помогать людям в их нуждах.
Моим собственным глубоко укоренившимся желанием всегда было делиться радостью с другими. Возможно, сам страдавший духовно, я глубоко чувствовал духовные страдания других и стремился сделать все, что мог, чтобы облегчить эти страдания. Мастер откликнулся на это глубокое внутреннее стремление и с самого начала готовил меня к общественному служению.
В январе 1949 года он поручил мне канцелярскую работу — отвечать на письма. Я печатал их в своей комнате, поскольку в то время не было отдельного кабинета для монахов. Поначалу мои письма были слишком длинными.
— Я знал одну писательницу, — сказал мне однажды Мастер в качестве совета, — которая заканчивала свои письма словами: «Если бы у меня было больше времени, это письмо вышло бы короче». Он еще не раз поправлял меня, чтобы как можно лучше преподносить его учение другим.
Через некоторое время после того, как он назначил меня сочинителем писем, он попросил меня изучить полный набор уроков SRF. Его обоснование этой работы меня позабавило: «Мне нужны твои предложения по их улучшению». Я знал, что его реальная цель — заставить меня глубже изучить эти уроки.
Вскоре после этого он также назначил меня официальным экзаменатором для студентов, которые занимаются по печатным урокам. Работа заключалась в проверке и оценке ответов учащихся на тесты, которые в те дни высылались по завершении каждого этапа.
Такими средствами Мастер стремился заложить во мне твердые основы своего учения.
В марте 1949 года он попросил меня также писать статьи для нашего журнала. Я начал писать под псевдонимом Роберт Форд. Моя проба пера под названием «Вы можете изменить свою личность» была опубликована в номере журнала за май-июнь того года.
Однажды вечером Мастер послал за двумя или тремя из нас и подробно рассказал о своей работе в Индии. Меня пронзила острая интуитивная догадка, что когда-нибудь Мастер пошлет меня в эту страну. С нетерпением я записал все, что он сказал. Через несколько дней я увидел его стоящим на своем крыльце наверху.
— У меня есть планы в отношении тебя, Уолтер, — заметил он с тихой улыбкой.
Я был в восторге от того, что он задумал. Но когда я ушел от него, пришла мысль: «Поехать в Индию — значит расстаться с Мастером!» Чудовищность такой ужасной потери ввергла меня в глубокую депрессию. «Мастер — вот моя Индия! — беззвучно плакал я. — Что я могу найти там такого, чего еще я не нашел здесь?»
Постепенно мрачное настроение покинуло меня. Становясь спокойнее, я подумал, что Мастер наверняка не желает мне ничего, что не было бы полезно для меня в духовном плане. Два дня спустя я снова его увидел. К тому времени моя депрессия исчезла.
— Больше никаких перепадов настроения, — мягко сказал Мастер при встрече. — Иначе как ты сможешь помогать людям?
В течение следующих трех лет он каждый год строил планы поехать в Индию и взять меня с собой. И каждый раз поездка откладывалась. Наконец, смерть Мастера отменила поездку в третий раз. В итоге в 1958 году меня все же отправили в Индию, и я провел там почти четыре года. Много лет спустя, завершив создание семи общин в Америке и Италии, я решил, приближаясь к концу жизни, основать восьмую общину в Индии, недалеко от Пуны.
Как-то в феврале или в марте 1949 года Мастер поручил мне стоять у голливудской церкви после воскресной утренней службы и пожимать руки уходящим людям. В своих уроках он утверждал, что, пожимая друг другу руки, люди обмениваются магнетизмом. Таким образом, Мастер хотел, чтобы я не просто приветствовал людей, но действовал как его канал благословений для других. В первый раз, когда я попробовал это сделать, я почувствовал такой отток энергии, что у меня закружилась голова. Я полагаю, так произошло потому, что люди бессознательно черпали из меня, думая, что я здесь представляю Мастера.
— Мастер, — сказал я после этого, — я не верю, что готов к этой работе. — Я объяснил, что произошло.
— Это потому, что ты думаешь о себе, — ответил он. — Думай о Боге, и ты обнаружишь, что через тебя течет Его энергия.
Совет сработал. Придерживаясь мысли о Боге, я обнаружил, что после рукопожатия с прихожанами я действительно чувствую себя более приподнято, чем до этого.
«Когда это "я" умрет, — написал однажды Мастер в рифмованном двустишии, — тогда я узнаю, кто я».
Одной из моих служебных обязанностей была еженедельная рассылка объявлений в газеты, чтобы люди знали, какой священник будет выступать в церкви в ближайшее воскресенье и на какую тему будет его проповедь. Мастер читал лекции в нашей церкви еженедельно: одну в Сан-Диего, а другую, через неделю, в Голливуде. Однако в последние месяцы он стал посещать Сан-Диего лишь изредка. Членам этой церкви, которые, естественно, хотели его увидеть, рекомендовали просматривать каждую субботу церковную страницу «Сан-Диего Юнион». Когда объявлялось о приезде Мастера, церковь переполнялась.
В одну из недель мая мне поручили послать объявление, что Мастер появится там в следующее воскресенье. С его последнего посещения прошло не менее двух месяцев. Я с улыбкой подумал, как обрадуются прихожане.
В субботу утром Бернард вошел в мою комнату с ужасающими новостями: «Мастер всё таки не может поехать в Сан-Диего. Он хочет, чтобы ты говорил вместо него».
— Я?! Но... но я никогда в жизни не читал лекций!
— Он также хочет, — продолжал Бернард с пугающей беззаботностью, — чтобы после этого ты дал посвящение в Крия-йогу.
— Что?! Но, боже мой, я же присутствовал только на одном посвящении!
— На двух, — поправил меня Бернард. — Мастер также инициировал тебя в октябре прошлого года в Твенти-Найн-Палмз — помнишь?
— Хорошо, на двух. Какая разница? Я имею в виду — ну, конечно, я подчинюсь, но... О, эти бедные люди!
— Тебе придется инициировать только одного из них, — утешил меня Бернард. — Вот деньги на автобус. Тебе лучше ехать немедленно.
Через несколько часов в Энсинитасе преподобный Майкл (позднее брат Бхактананда) рассказал мне в общих чертах о церемонии посвящения в Крию. Кроме того, я усердно работал над своей проповедью. На следующее утро я с замиранием сердца отправился в Сан-Диего. В маленькой комнате за церковью я отчаянно молился о помощи и руководстве. Когда подошло время начала службы, я, как было принято в те дни, вышел и сел на стул в центре сцены. Через закрытый занавес я отчетливо слышал ропот большой нетерпеливо ожидающей толпы.
Ужасный момент настал. Я поднялся. Занавеси разошлись. Мои худшие опасения сбылись: церковь была набита до отказа. Люди стояли в проходах. Другие просовывали головы в окна. Я чувствовал волну шока как нечто почти физическое. Вместо долгожданного гуру перед ними стоял незнакомый парень двадцати двух лет с довольно потерянным видом, спрашивая, действительно ли они — все еще? — пробуждены и готовы. Я так сочувствовал их разочарованию, что не заметил неловкости собственного положения. Если бы все присутствующие ушли, я бы их понял. Но регулярная медитация, видимо, сделала их милосердными. Никто не ушел.
Посвящение в Крию во второй половине дня напугало меня даже больше, чем служба. Мишель Эванс, леди, которую я инициировал, выглядела такой же испуганной, как и я, — заразившись, как она мне позже призналась, моей неуверенностью. Однако мощные благословения Мастера, присутствовавшие на церемонии, вскоре рассеяли все мои тревоги. Церемония прошла гладко. В тот вечер я вернулся в Маунт-Вашингтон, пожалуй, согнувшимся, но не окровавленным.
Позже Мастер получал комплименты по поводу моей лекции. «Больше всего, — с удовлетворением сообщил он, — им понравилось твое смирение». Я подумал, что в данных обстоятельствах смирение было практически неизбежным!
Если кто-то удивляется готовности Мастера разочаровать стольких людей, я могу лишь заметить, что, если бы причиной его поступка была какая-то особая необходимость, то нашлись бы другие опытные учителя-ученики, к которым он мог бы обратиться. Поскольку он выбрал меня, у него на то могла быть только какая-то причина, касающаяся меня. В последующие месяцы он все яснее давал мне понять, что рассчитывает на мое участие в распространении его послания далеко за пределами страны. Мои молодость и неопытность не являлись для него той проблемой, которой они вполне естественно были для меня. Он видел нас, как он часто указывал, через призму прошлых жизней, которые мы с ним провели, а не только нынешней.
Он не придавал такого большого значения длительности ученичества в этой жизни, как придавали другие, особенно часто — сами ученики. Часто я слышал, как он цитировал слова Иисуса Христа: «Последние будут первыми»
С момента моего посещения церкви в Сан-Диего Мастер поручил мне регулярно читать лекции в этой церкви и церкви в Голливуде. Он также стал публично называть меня «преподобным Уолтером», хотя формальности рукоположения были выполнены только через год.
«Ваше желание быть счастливыми, — часто говорил он нам, — должно включать счастье других». В глубине души я давно знал, что когда-нибудь буду призван служить другим через преподавание и чтение лекций. Но то ли из смирения, за которое Мастер иногда хвалил меня, то ли из более темных мотивировок нежелания, но прошло еще несколько лет, прежде чем я смог заставить себя поверить, что мои лекции действительно принесут кому-то пользу.
Тем не менее Мастер дал мне ясно понять, что ожидает от меня принятия этой ответственности всерьез. «Сэр, — взмолился я однажды, — я не хочу быть лектором!»
— Тебе лучше научиться любить это, — доброжелательно ответил он. — Это то, что тебе нужно будет делать.
На неформальных собраниях монахов в разговоре он обычно обращался ко мне — словно желая, чтобы я впитал его философию до глубины души. В таких случаях я думал: «Должно быть, я настолько поверхностный, что он не позволяет мне закрывать глаза и медитировать в его присутствии». В его присутствии я испытывал такое вдохновение, что моим желанием было углубить это переживание внутри себя. Однако Мастер откликался на более глубоко укоренившиеся склонности моей натуры и тонко подчеркивал, что работа по усвоению его учения и передача его другим — это то, в чем я сам нуждаюсь, чтобы расти.