Мое внезапное обращение к совершенно неожиданному образу жизни произвело в моей земной семье эффект гранаты, неожиданно брошенной в столовую во время неторопливого воскресного завтрака. Мои родители твердо верили в необходимость предоставлять детям свободу следовать собственным убеждениям, но, несмотря на это, их забота о моем счастье сделала их далеко не безразличными к тому, что поразило их как внезапное погружение в безумие. Я тоже не слишком помог делу, когда в своем рвении к обращению пытался своим пылким красноречием убедить их, что мой выбор был единственно разумным.
Через несколько недель после прибытия в Маунт-Вашингтон я получил письмо от отца Кернана, помощника священника нашей церкви Св. Иакова Младшего в Скарсдейле. Не испытываю ли я, сочувственно спрашивал он, каких-либо эмоциональных или духовных трудностей? Может быть, мне нужна какая-то помощь или совет? Я был тронут его участием, но ответил, что если он действительно хочет понять, почему я оставил церковь, то он мог бы прочесть «Автобиографию йога». Несколько месяцев спустя он заметил моей матери: «Мы недостаточно расспрашиваем таких людей, как Дональд».
Затем приехал какой-то военный офицер (не припомню, какое отношение он имел к моей семье), предложил помочь, если сможет, решил, что не может, и уехал — предположительно, чтобы сообщить, что я, по крайней мере, не умираю с голоду. Спустя какое-то время Сью и Бад Клевелл, родственники из Вествуд-Виллидж (пригорода Лос-Анджелеса; моя мать и Сью были двоюродными сестрами), навестили меня с просьбой не отрываться от семьи. Брат Боб написал мне из Нью-Йорка, интересуясь, не хочу ли я присоединиться к нему в какой-то программе жилищного строительства; он хотел, чтобы я написал для нее брошюры. Дик, мой младший брат, написал из Колледжа Уильямса: «Неужели ты не смог найти то, что хотел, в одном из монашеских орденов своей собственной церкви?»
Бернард рассказал мне однажды о своем опыте — в его случае это были не родственники, а прежние товарищи: «Вскоре после того как я переехал в Энсинитас, туда прибыла группа моих старых друзей. Они решили похитить меня и удерживать силой, пока я не соглашусь отказаться от этого «дикого фанатизма» — иными словами, пока я не стану, как и они, приверженцем доллара! К счастью, меня там не оказалось: Мастер послал меня в то утро с каким-то срочным поручением в Маунт-Вашингтон. Мои друзья, потерпев неудачу, вскоре отказались от своего плана».
Люди, посвятившие свою жизнь высоким идеалам, нередко сталкиваются — по принуждению или по любви — с противодействием со стороны доброжелательных друзей и родственников. Ведь между бескорыстным идеализмом и мирской жизнью существует фундаментальная несовместимость. Мирское живет в постоянном ожидании личных наград и выгод, удовлетворения желаний, получения ценностей. Идеализм презирает личную выгоду, отказывается от эгоистических желаний и рассматривает жизнь скорее с точки зрения ценности отдавания. Он находит высшую пользу в самом акте самопожертвования и считает истинным приобретением то, что мирская суетность рассматривает как потерю. «Фанатизм», — это приговор, который обычно выносят мирские люди по отношению к любому идеализму, кроме самых бледных его проявлений.
А если такой вердикт не выносится, в качестве запасного варианта обвинения выдвигаются «скрытые мотивы». В то же время мирская суетность чувствует смутное беспокойство в присутствии беззаветной преданности, словно ощущая в ней какую-то скрытую угрозу всему, что ей дорого. Ведь душа каждого человека знает, что ее истинный дом находится не в этом мире, а в бесконечности.
Абсолютные представители этих двух крайностей, безусловно, редки. Мирская суетность и отречение — это качества, которые люди проявляют в различной степени, но ни одно человеческое качество не может быть достаточным для определения личности. Мирские люди одной стороной своей натуры могут даже аплодировать героическому самопожертвованию, проявляемому другими. И многим, конечно, не чуждо самопожертвование; на самом деле они многим жертвуют ради своих семей и своих мирских идеалов. Более того, — странный поворот человеческой природы! — зачастую именно мирские люди наиболее строго осуждают отреченного, который отступает от своих идеалов. И, разумеется, отрекшийся, в свою очередь, должен вести постоянную борьбу со своими мирскими личными интересами.
Но факт остается фактом: между мирской суетой и отречением, если рассматривать их абстрактно, нет и не может быть ни малейшей совместимости. Как сказано в Библии: «Итак, кто хочет быть другом миру, становится врагом Богу» (Иак. 4:4).
Мирские друзья и родственники отрекшегося всегда хотят видеть его стоящим ногами в обеих лодках. Действительно, он с полным основанием может проявлять к ним любовь как к детям Бога. Но если он с удовольствием задерживается на мысли «это мои люди» или смотрит на их мирскую жизнь с симпатией, он подвергает себя реальной опасности потерять свое призвание. Ибо тот, кто стоит в двух лодках, может упасть между ними и утонуть. Многие из отрекшихся отказались от своих высоких идеалов, пытаясь примирить в своем уме эти два конфликтующих мира.
В библейской истории об исходе евреев из Египта кроется глубокая духовная аллегория. Только тем, кто родились вне плена, в пустыне, было позволено войти в Землю Обетованную. Точно так же только те умственные качества человека, которые родились в «пустыне» медитативного молчания, — смирение, преданность и душевная радость — все дары божественной милости, — могут быть принесены в «Землю Обетованную» божественного единения. Гордость, гнев, жадность, похоть — короче говоря, плоды человеческого эго-рабства — должны умереть, прежде чем можно будет достичь сознания Бога. («Блаженны чистые сердцем, — сказал Иисус, — ибо они Бога узрят» (Мф. 5:8).) Даже мудрое проницательное эго, символизируемое в данной истории Моисеем
Мирской человек в первую очередь задается вопросом: «Чего я хочу?» Преданный Богу равнодушен к вопросам личного, эгоистического удовлетворения и спрашивает только: «Чего хочет Бог?» Отречение — это внутреннее состояние сознания, а не внешнее действие. Все люди, женатые или одинокие, которые любят Бога и хотят познать Его, должны примириться с тем, что живут лишь для Него. Путь сердца слишком узок для того, чтобы эго и Бог могли идти по нему вместе; один из них должен отойти в сторону и уступить дорогу другому.
«Жизнь для Бога, — сказал Йогананда, — это мученичество»: мученичество эго, мученичество своеволия и себялюбия; мученичество всего того, за что так отчаянно цепляется мирская жизнь. Но по-настоящему преданный духовной жизни со временем понимает, что это вовсе не мученичество, поскольку конец эго — это блаженная свобода в единственном истинном «Я»: Боге. Мы — сыновья Бесконечного! Все, что привязывает нас к ограниченному существованию, оскверняет этот божественный образ внутри нас. Отречение — не жалкое самопожертвование, а славное утверждение целой вселенской радости, которая принадлежит нам по праву рождения.
Как говорил святой Иоанн:
Чтоб достичь удовольствий от всего,
Желай не иметь их ни в чем.
Чтобы всем обладать,
Желай не обладать ничем.
Чтобы стать всем,
Желай быть ничем.
Чтобы знанья достичь обо всем,
Желай не знать ничего.
Суть отречения состоит в том, чтобы отказаться от сознания бедности нищего и цепкого отношения скряги к вещам, местам, людям, опыту — короче говоря, к ограничениям этого мира, — и постоянно предлагать себя у стоп Бесконечности.
Особенно в начале духовного пути, — говорил нам Йогананда, — лучше мало общаться или не общаться вовсе с мирскими людьми. Ибо очень важно укрепить свое сердце, чтобы подготовить его к совершению этого героического дарования Богу каждого желания, каждой мысли, каждой эмоции. Ни один слабак не способен на такое полное самопожертвование. Трусы быстро терпят неудачу. Никто из вступивших на духовный путь только из-за его внешнего очарования не может выдержать испытаний, у которых лишь одна цель: атаковать все естественные склонности преданного Богу. Чем более полно человек сможет отождествиться с отношением абсолютной самоотдачи, тем с большей вероятностью он преуспеет в духовном поиске.
Это одинаково верно как для семейных людей, так и для монахов и монахинь. Внешнее отречение просто помогает утвердить внутреннюю решимость, необходимую всем подвижникам, искать только Бога.
В монастырях «Общества Самореализации» Парамханса Йогананда учил нас смело заявлять о своей новой идентичности как сыновей Бога и отвергать всякое осознание мирских уз.
— Сэр, — начал я однажды, — мой отец...
— У тебя нет отца! — безапелляционно напомнил мне Мастер. — Твой Отец — Бог.
— Простите, сэр. Я имел в виду моего земного отца.
— Так-то лучше, — одобрительно ответил Мастер.
«Молоко не плавает на поверхности воды, — часто напоминал он нам, — а смешивается с ней. Точно так же, пока ваша преданность еще «жидкая», — то есть не прошедшая испытаний, — она может быть разбавлена мирскими влияниями. Поэтому вам следует избегать таких влияний, насколько это возможно. Только когда «молоко» вашего сознания будет сбито в «масло» божественной реализации, оно будет легко плавать по «воде» этого мира и останется им незатронутым».
«Ум мирского человека, — сказал он однажды, — подобен ведру, изрешеченному дырами желаний, отвлечений и беспокойств. В таком состоянии ума невозможно собрать и удержать молоко покоя».
Мастер обладал состраданием по отношению к слабым; он никогда не пытался навязывать им идеалы, которые были вне их досягаемости. Скорее, он принимал каждого человека таким, каким он был, и вел его, начиная с этой точки. Поэтому даже в монастырях ученики иногда ошибочно принимали его доброту и поддержку за снисходительность, и не понимали, насколько радикальной была внутренняя революция, к которой он на самом деле нас призывал. Его могло удовлетворить только тотальное уничтожение наших умственных ограничений. Чем больше мы отдавали себя Богу, тем больше он, воодушевленный нашей готовностью, требовал от нас.
Я всегда улыбался, встречая людей, внешне определявших его любовь теми вещами, которые он им подарил или сделал для них. «Мастер нашел мне новую работу. Мастер нашел для меня новую квартиру». Истинное определение его любви к нам заключалась не в том, что он нам дал, за исключением духовности, а в том, что он забрал. Его настоящая цель состояла не в том, чтобы привести в порядок наши маленькие грязные лужи заблуждений и сделать их более удобными для игры: она заключалась в том, чтобы полностью вытащить нас из наших грязных луж. Если в этом процессе мы подвергались временной боли, он не уклонялся от этой задачи, как добросовестный врач, пытающийся вылечить своих пациентов от серьезных физических недугов.
На эту тему мне вспомнился один ценный урок: в детстве, как я уже писал, меня лишили всех молочных продуктов. В результате у меня пострадали зубы. Я помню, как ходил к стоматологу в Бухаресте, который из «сострадания» к моей боли (или, возможно, чтобы избавить себя от необходимости слушать мою реакцию на нее!) прекратил сверлить и запломбировал мои зубы до того, как инфекция была полностью удалена. В результате мои зубы пострадали гораздо больше.
Определенная суровость была присуща Мастеру особенно в вопросах отречения, как будто он пытался внушить нам, что стойкость нашей преданности Богу является для каждого из нас вопросом духовной жизни или смерти.
Дая Мата рассказывала историю о том, как, будучи еще молодой, она однажды спросила Мастера, не думает ли он, что ей нужно пойти и найти работу, чтобы поддержать свою нуждающуюся мать. Вместо сочувственного ответа, которого она ожидала, Мастер закричал: «Уходи! Давай! Убирайся сейчас же! Я не хочу, чтобы ты была здесь!»
— Мастер, — со слезами на глазах умоляла она его, — я не хочу уходить отсюда. В этом вся моя жизнь!
— Так-то лучше, — мягко ответил он. — Ты отдала свою жизнь Богу и отреклась от всех мирских уз. Ответственность за твою мать теперь лежит только на Нем.
По приглашению Йогананды ее мать переехала жить в Маунт-Вашингтон и оставалась там до самой смерти, примерно лет сорок.
Вскоре после этого нагоняя Мастер стал относиться к Дая Мате с нежностью, как наседка к своему «высиживаемому яйцу». Ибо именно с ее прихода он отсчитывал начало своего монашеского ордена.
Ничто в такой степени не завоевывало одобрение Мастера, как готовность отречься от всего во имя Бога. Однако отречение означало для него внутренний акт сердца; внешние признаки он рассматривал более осторожно, как потенциальные помехи искренности. Однажды в Финиксе, штат Аризона, неряшливо одетый, неопрятный мужчина объяснил ему, почему он так выглядит, с гордостью: «Я отрекся». Йогананда ответил: «Но Вы опять ограничены — своей привязанностью к беспорядку!»
В нынешнюю эпоху, когда ко многим аспектам духовной жизни относятся с предубеждением, он рекомендовал лишь умеренно принимать внешние признаки отречения, такие как монашеские одежды. Возможно, он чувствовал, что эти символы самоограничения могут привлечь к отрекшемуся слишком много внимания и таким образом подпитывать то самое эго, которое отрекшийся стремится преодолеть. К примеру, как бы сильно Мастер ни любил святого Франциска Ассизского, с нежностью называя его своим «святым покровителем», он часто говорил: «Святой Франциск любил леди Бедность, но я предпочитаю леди Простоту». Не важно, где находится тело, не важно, как оно одето; отречение для него было вопросом внутренней, ментальной чистоты. «Сделайте отшельником свое сердце», — советовал он всем. Это вовсе не значит, что он отвергал внешние формы — некоторые традиционные формы он на самом деле одобрял. Однако в первую очередь его заботило то, чтобы мы использовали их для усвоения нашей преданности.
Монастыри, подобно всем человеческим учреждениям, склонны вовлекать своих членов во внешнюю общественную работу. В какой-то степени это, конечно, необходимо, но Йогананда призывал нас даже в монашеской жизни оставаться несколько обособленными.
— Не общайтесь с другими слишком тесно, — советовал он однажды вечером. — Стремление к внешнему общению — это отражение внутреннего стремления души к общению с Богом. Но чем более вы стремитесь удовлетворить это желание внешне, тем больше теряете контакт с внутренним, божественным Собеседником и тем более беспокойными и неудовлетворенными становитесь.
В связи с этим он рассказал мне историю: «Когда я был молод, я встретил одного женатого человека. Он сказал мне: "Раньше у меня было много друзей, и я наслаждался их обществом. Однако после того, как я женился, я редко видел их снова. Тогда я понял, что моя потребность в их компании на самом деле была подавленной потребностью в партнере". — "Большое спасибо! — сказал я ему. — Вы научили меня кое-чему важному"».
Мастер часто приводил нам примеры святых, которые оставались отстраненными даже от своих собратьев по духовному пути. «Уединение, — говорил он нам, — это цена величия». Хотя ментальная отстраненность не приносит человеку популярности среди менее преданных учеников (Дая Мата, которая в первые годы обучения придерживалась подобного образа жизни, вскоре узнала, что ее окрестили «наполовину испеченной святой»), но это кратчайший путь к Богу.
Ученики, ищущие помощи Мастера в преодолении заблуждений, получали в ответ любящую поддержку и сочувственный совет.
— Если бы вас лишили полового влечения, — говорил он однажды вечером группе монахов, — вы бы увидели, что потеряли лучшего друга. Вы утратили бы всякий интерес к жизни. Секс дан для того, чтобы сделать вас сильными. Если боксер будет драться только со слабаками, со временем он тоже станет слабым. Только сражаясь с сильными мужчинами, он развивает силу. То же самое и в вашей борьбе с половым инстинктом. Чем больше вы им овладеваете, тем больше становитесь львом счастья.
Три величайших человеческих заблуждения, говорил он, — это секс, вино (под которым он подразумевал всевозможные токсичные вещества) и деньги. Однажды я попросил его помочь мне преодолеть привязанность к хорошей еде. Он улыбнулся.
— Не беспокойся о таких мелочах. Когда наступает экстаз, все уходит!
Но что касается основных заблуждений, он был очень серьезен и работал с бесконечным терпением, помогая нам их преодолевать.
Стремление к деньгам он противопоставлял радостям непривязанности и простой жизни. «Откажитесь от привязанности ко всем вещам, — говорил он нам, — даже к плодам своих действий. Не работайте с мыслью о том, что вы можете от этого получить. Что приходит само собой, пусть приходит. Работайте, чтобы служить Богу и ради высшего удовлетворения, угождая Ему».
С желанием денег тесно связано стремление к мирской власти и признанию. «Осознайте, — сказал Мастер, — что единственная власть во Вселенной это — власть Бога. Во всех своих поступках смотрите на Него как на истинного Деятеля; стремитесь угодить только Ему». И добавил: «Мирские власть, слава и богатство подобны проституткам: они никому не верны. Только Бог будет верен тебе всегда».
Желание «вина» Мастер связывал с глубоко укоренившимся желанием души избежать боли и страдания и возродить утраченное наследие блаженства в Боге. «Псевдоэкстаз» — так клеймил он всевозможные опьяняющие вещества, даже «интоксикант» от слишком долгого сна. Он призывал учеников избегать заблуждений мирской жизни, не притупляя чувствительность своего ума к ним, а поднимаясь над ними в высшем «опьянении» душевной радости. «Медитируйте, — убеждал он нас. — Чем больше вы ощутите вкус Божественной радости внутри себя, тем более безвкусными станут эти простые маскарады экстаза».
На самом деле, я знал ученика, который в свое время был алкоголиком. Он получил от Мастера посвящение в Крия-йогу, а затем практиковал эту технику — в буквальном смысле! — с бутылкой виски в одной руке и молитвенными четками в другой. Со временем он нашел в практике Крия-йоги столько удовольствия, что однажды в середине своей медитации пренебрежительно отставил бутылку в сторону и больше никогда к ней не притрагивался.
В сексуальном желании Мастер видел не просто физический инстинкт продолжения рода, но стремление души к единению с Богом, проявляющейся в потребности в человеческом спутнике жизни. Именно этот объединяющий порыв к единству он обычно имел в виду, говоря о половом инстинкте. Романтики в его аудитории иногда возражали против веселой непочтительности, с которой он относился к «нежной страсти». Но Йогананда менее всего был расположен подпитывать человеческие иллюзии: его задачей было их разрушить.
«Супружество, — сказал он однажды прихожанам церкви, — редко бывает таким прекрасным, каким его обычно изображают. Я улыбаюсь, когда думаю об обычном сюжете фильма. Герой такой красивый, героиня такая милая, и после всевозможных неприятностей они, наконец, женятся и (так мы должны верить) живут «долго и счастливо». И я думаю: «Да, со скалками и синяками!» Но, конечно, режиссер поспешно заканчивает историю, прежде чем она перейдет в эту стадию!»
«Помни, — посоветовал он мне однажды, — это Божественная Мать испытывает тебя через секс. И Она также благословляет, когда ты выдерживаешь ее испытание». Он советовал ученикам-мужчинам смотреть на женщин как на живое воплощение Божественной Матери. «Они обезоружены, — сказал он, — когда вы смотрите на них в таком свете». Мне ни разу не приходилось быть свидетелем того, как он давал наставления по этим вопросам ученицам, и никогда не решался посоветоваться с какой-либо женщиной по этому вопросу. Однако я думаю, что его советы должны были основываться на поддержке в них сходного уважительного отношения. Ибо только при глубоком, божественном уважении друг к другу мужчины и женщины могут окончательно освободиться от магнетического влечения, которое заставляет их искать реализации во внешнем, а не во внутреннем божественном единении. Я обнаружил, что наступает момент, когда полное уважение ведет к полной внутренней свободе. В желании есть желание обладать, и в совершенном уважении это желание перестает существовать.
Еще одна полезная практика заключается в том, чтобы, насколько это возможно, избегать объятий других. Объятия — это обычно, в любом случае, очень поверхностный способ проявления привязанности. Я честно говорю людям, что чувствую себя гораздо ближе к ним, обнимая их внутренне, чем когда обнимаю руками, будто собственнически. Ощущение прикосновения, столь важная часть сексуального желания, является физическим тупиком на пути к ощущению блаженства в каждом атоме творения.
В монастыре, как я упоминал ранее, Мастер не позволял монахам и монахиням вступать в повседневное общение друг с другом. Когда общение между ними требовалось по работе, он советовал не смотреть друг на друга, особенно избегая смотреть в глаза, и стараться разговаривать как можно более кратко и безлично.
Он был настолько строг, что не поощрял даже многих общепринятых норм учтивости, которые мужчины и женщины оказывают друг другу. Однажды, когда мы с Мастером стояли на улице у входа в ретритный дом в Твенти-Найн-Палмз, к двери дома подошла молодая монахиня, нагруженная пакетами. Заметив, что ей трудно открыть дверь, я подошел и открыл ее для нее.
— Тебе не следовало этого делать, — сказал мне Мастер, когда она вошла в дом. — Соблюдай дистанцию, — добавил он, — и они всегда будут уважать тебя.
Только когда человек старается преодолеть заблуждение, он обнаруживает силу, лежащую в его основе. «Как только возникает первая мысль о сексе, — сказал Мастер, — самое время поймать ее». Мирские люди насмехаются над такими преувеличенными, по их мнению, мерами предосторожности. «Абсурдно предполагать, — слышал я их восклицания, — что каждый раз, когда я смотрю на лицо противоположного пола, я буду испытывать искушение!» Однако базовое влечение может однажды найти внешнее выражение в отношении «единственного, правильного» человека — мужчины или женщины. В любом случае зародыши этого влечения могут отвлечь сердце от однонаправленной преданности Богу; процесс заражения начинается задолго до появления какого-либо заметного влечения к определенному человеку. Корень влечения кроется в инстинктивном удовольствии от простой абстракции «мужчина» или «женщина».
Одна женщина рассказывала мне, что ее маленькая дочь, еще не начав ходить, хихикала особым образом только в присутствии маленьких мальчиков. Именно эту глубокую, инстинктивную и обычно не имеющую определенного направления реакцию имел в виду Йогананда в большинстве случаев, когда говорил о необходимости отслеживания искушения до его «первой мысли». Годы самонаблюдения показали мне, что, если уловить эту тонкую первую реакцию (которую большинство людей редко замечает) и мгновенно обезличить ее, мысль о влечении практически исчезает из ума. Однако даже в этом случае нужно быть осторожным. «Человек не застрахован от заблуждений, — сказал Йогананда, — пока не достигнет высшего, нирбикальпа, самадхи»
Отказ от мира — это лишь негативная сторона отречения. Мастер обычно делал акцент на его позитивной стороне. «Ничто не может затронуть вас, — говорил он нам, — если вы внутренне любите Бога». И все же в акте полной самоотдачи Богу есть красота, которая делает отречение даже в его более ограниченном, негативном аспекте одним из самых героических и благородных призваний, доступных человеку.
Бернард рассказывал мне об одном случае, когда к Парамхансе Йогананде приехал гость из Индии. Мужчина был принят Сестрой Гьянаматой и проявил бестактность, обращаясь с ней высокомерно — как будто, служа своему гуру, она была всего лишь его служанкой. Позже, воодушевленный беседой с Мастером, он извинился перед ней.
«В Индии, — сказал он, — нас учат уважать всех женщин как жен и матерей. Простите, пожалуйста, что я не оказал Вам такого уважения раньше». Улыбнувшись, он заключил: «Я предлагаю это Вам сейчас».
Сестра Гьянамата в своей обычной безличной манере ответила: «По меньшей мере половина людей в мире — женщины. Большинство из них рано или поздно становятся матерями. Ни в том, ни в другом факте нет ничего, заслуживающего особого уважения. Но вы можете, если хотите, уважать тот факт, что в этой жизни я стала отреченной».
Посетителю оставалось только поклониться. Ибо отречение от эгоистических желаний и привязанностей, в конечном счете, является необходимой ступенькой для каждого, будь он одиноким или семейным, на пути к открытию в себе того божественного внутреннего образа, который только и имеет для него важность в более великом плане всех вещей.
И последнее: бесстрастие не означает безразличия к чувствам других. Забота о них — это важный способ выйти за пределы эго-сознания, поскольку она помогает человеку в любых усилиях полностью устранить эго как фокус своего сознания.
Оглядываясь на шестьдесят лет пути, я осознаю, что в первые годы своего ученичества я получил от старших учеников несколько учений, которые в то время я мысленно подвергал сомнению и поэтому никогда полностью не принимал. Теперь я вижу: мои колебания в их принятии были вызваны пониманием того, что эти учения действительны только в определенных отношениях, но недействительны в других.
Фэй, например, несколько раз указывала мне, что считает добродетелью не заботиться о том, что кто-либо думает о чем-либо. Ее отстраненность была добродетелью в той мере, в какой она подтверждала целостность ее совести. Однако это также фиксировало ее на собственном мнении и тем самым делало менее отзывчивой, чем она могла бы быть, не только к мнению других, но и к их реальным потребностям.
Однажды она получила письмо, содержащее ряд замечаний, в том числе (по причинам, которые я забыл) критику в ее адрес. Разве истинная беспристрастность не заставила бы ее принять во внимание эти критические замечания и рассмотреть их в равной степени? Вместо этого она обратилась только к тому, что относилось к ней самой, заметив: «Что касается его слов обо мне, то он может высказывать свое мнение».
Это тонкие моменты, но истинное отречение от эго включает в себя отказ от выдвижения себя. Вопреки этому она отреагировала только на те мнения в этом письме, которые касались ее самой. Если бы все высказанные мнения были для нее одинаково неважны, разве стала бы она выражать свою реакцию только на это одно? Бесстрастие означает незаинтересованность в каких-либо выгодах для себя, но оно не означает отсутствия заботы о благополучии других, что должно включать в себя и интерес к их мнению.